теории... А на практике я уже проснулся... И нет ни шляп, ни гениталий... То есть гениталии у них, может, и есть, и может быть, даже женские...
Да, это самки... Грузные... Хотя и не толстые... Ширококостные... Рококо... Безгрудые... Дебелые девки... Жарко-то как... А я ещё в этой рубашке...
Он стянул с себя потные джинсы и байковую рубашку.
«Я, наверно, родился в байке...» — пропел вслух... Оставшись в одних плавках, он почувствовал приятный ветерок, как будто теперь только подувший с моря...
— Кто это там? — спросил Линецкий у Переверзева.
— Крайне неприветливые... Текстильщицы.
— Почему текстильщицы?
— А есть два типа людей: нудисты и текстильщики.
— Что за идиотизм, — пробурчал Линецкий и упал в море.
А вечером он подумал, что определение им подходит.
Под расстеленной палаткой у них там был целый гардероб...
То есть это были те ещё текстильщицы...
Они не боялись всё это оставлять и не просили за всем этим приглядывать в своё отсутствие.
Впрочем, ясно, что Переверзев пошёл к ним просить о присмотре за вещами, только чтобы познакомиться. Он ведь никуда не отходил от моря дальше, чем на сто метров.
Правда, от суши отплывал чёрт знает куда, в нейтральные воды.
Переверзев предложил им салат из рапанов, помидоров и лука. Но они отказались и от салата, и от всех бесплатных приложений, вроде совместных заплывов и ночных ныряний... Они сами по себе заплывали в нейтральные воды... Но вот именно — сами по себе...
И по суше они ходили тоже, хоть и рядом совсем, но по какой-то такой своей нейтральной территории...
Днём они загорали topless, или спали в тени огромной глыбы. Втроём, в обнимку.
Когда солнце садилось, одна из них умелыми движениями профессиональной фокусницы извлекала из плоского склада вечерние платья с перьями, туфли на шпильках, бижутерию, косметику... Они красили друг дружку и шли гуськом в сторону посёлка. Туфельки при этом держали в руках... Перепрыгивали с камня на камень босиком, обувались только на трассе. На вопросы отвечали угрюмо и односложно... Вскоре их уже никто ни о чём и не спрашивал. Линецкому ни одна не нравилась, во всяком случае в их дневном обличьи. Эти плечи... Может, пловчихи? Скорее всего, местные... Все три очень похожи... То ли сёстры, то ли так они вместе поистёрлись об эти камни... Солнце, воздух и вода... — бормотал Линецкий, — не говоря про лучших друзей... Лучших, чем мы с физруком... Но нам не очень-то и хотелось... Или, точнее, мне... Для физрука внешность женщины вообще ведь не играет никакой роли. По крайней мере, он это декларировал... Так что его бы вполне устроила одна, — говорил себе Линецкий, переводя взгляд с коричневой спины туземки на менее тёмную спину Переверзева, — или даже все три... Если правда хотя бы половина из того, что он мне наговорил... Да нет, широкой души человек, чего уж там... Широчайшей. Впрочем, это опять же мышца... А у него душа везде переходит в мышцу... А у меня мышцы нет, и душа ушла в пятку... Или её вообще не было... Как писал Уайльд... О душе и о теле говорят только те, у кого нет ни тела, ни души...
Осознав корыстную сущность туземок, Переверзев перестал их замечать. Даже когда они проходили совсем близко. Линецкий, в отличие от него, продолжал поглядывать на них, скорее всего — машинально...
Ещё, может быть, потому, что коричневые тела этих самок придавали ландшафту дополнительную дикость — Линецкому это нравилось.
Вечером он впервые пошёл в посёлок.
Людей там было мало. Несравнимо меньше, чем в Рыбачьем, где он оставил жену.
От нечего делать Линецкий заглянул в каменный дом, на котором была вывеска «Казино».
Рулетка была неподвижна, вокруг неё сидели всё те же три дикарки...
И больше никого в зале не было.
Муляж, макияж, Мулен Руж... Но без ветра: мельница стоит, духота...
Откуда-то из глубины зала появился парень в камуфляже и спросил у Линецкого, чего он желает. Линецкий сказал, что ничего, просто посмотреть, и парень тогда сказал: «Это ж не музей».
Он походил по аллеям, нашёл переговорный пункт, поменял деньги на жетоны.
Покрутил диск и нажал на кнопочку.
«Представляешь, я расстался с Инной, — сказал Линецкий, — осознал весь абсурд... Сижу один в Форосе. Ну, с каким-то фриком из Питера. Он подводник, а я умираю от тоски. Ты не хочешь приехать?» «По-моему, — сказала Оксана, — ты меня за кого-то не того принимаешь. Передавай привет своей Инне». «Говорю тебе, я с ней расстался...» «Пока, пока, мне некогда», — сказала Оксана и повесила трубку.
Похоже, что последняя встреча была действительно последней.
Впрочем, их было уже так много, этих последних встреч...
А потом, встретившись в каких-то гостях, они вдруг вместе выходили из квартиры, ехали на лифте вниз.
Или на последний этаж, как в последний раз... Люк оказался открытым, они вышли на крышу... А там эти битумные покрытия... У Оксаны потом были чёрные ладони, да и у него...
У неё к тому же платье было выше колен, и все колени после этого тоже были чёрные...
И на платье — мазутный след... Но это от провода, на который она его вешала...
Линецкий вспомнил ровную чёрную наклонную линию, перечеркнувшую платье, и подумал, что глупо было ей отсюда звонить. Может быть, они ещё когда-нибудь так же случайно попадут на крышу... Через запасной выход... А всё остальное уже давным-давно перечёркнуто.
Лет пять назад Оксана спросила его, почему он не хочет развестись с Инной. Если они такие «разные люди»?
Очень осторожно спросила, спокойно... Так, между прочим, как будто ей это всё равно...
«Нет, мне просто интересно, — сказала Оксана, — ты всё время говоришь, что вы разные люди, но при этом...» И Линецкий, как идиот, стал размышлять вслух на крайне щекотливые темы... брачной метафизики.
То есть о том, что существует на самом деле только одна женщина... И один мужчина...
Пока не заметил вдруг, что Оксана переменилась в лице.
— Так какие же вы тогда разные люди, Линецкий? — сказала она с нескрываемым презрением, — вы абсолютно одинаковые... Брось... Разные люди! Была харьковская группа с таким названием, я её любила... А потом она знаешь как стала называться? «ГПД», то есть «Группа продлённого дня»! И вот это гораздо больше подходит для тебя с твоей Инной. Для вашего замечательного дуэта... Если бы ты знал, как мне уже осточертели эти ваши песни... Ну всё, мне пора. Не звони мне!
Короче, глупо было звонить отсюда Оксане... Просто глупо и всё...
Но что ему было делать? Форос казался каким-то заколдованным. Горы не пропускали сюда не только облака... Время тоже здесь было непроточным... Они приехали в среду... Линецкий не только не помнил, какой теперь день недели... У него было такое чувство, что среда оказалась сплошной...
Наверно, чтобы хоть как-то во всём этом разобраться, он вспомнил определение из университетского курса механики сплошных сред...
И определение, таким образом, перешло в его теперешний дис-курс...
В его тотальную дис-квалификацию...
Неизвестно, что теперь имелось в виду под «средой», день недели или его омоним, но definition теперь выглядело так:
«Для каждой картины можно найти наименьшую площадь фрагмента, отдельное рассмотрение которого ещё позволяет определить, чьей кисти принадлежит эта картина. Если в какой-либо среде можно выделить такой фрагмент, который обладает всеми её свойствами, и при этом вся среда состоит из таких фрагментов, то это — сплошная среда».
Линецкий, щурясь, вглядывался в окружающий ландшафт...
Чёрт его знает, чьей он был кисти... Скорее всего, не одной... Разные слои краски... Штабеля тонких коричневых пластин в трансформаторе... Одна на другой, одна на другой... Их, или не их... Дребезжание
