апреля 1911 г. перед Государственным Советом: 'Законодательные учреждения обсуждают, голосуют, а действует и несет ответственность правительство'. Это было бы почти возвращением к 'совещательной' Думе времен Лорис-Меликова и Булыгина.
Характерно, что в том случае, о котором пойдет здесь речь, Столыпин выступил в двойном обличье - либерала и крайнего националиста. Как либерал, он хотел победить сопротивление Государственного Совета - и, видимо, сговорился с Гучковым, который едва ли бы объявил за свой страх во время четвертой сессии Думы, что он 'сосчитается с Государственным Советом'. Как самый ортодоксальный националист, Столыпин сделал предметом борьбы свой собственный план проведения до конца националистической политики в России. Он был очень высокого мнения о придуманной им мере, заявляя перед Государственным Советом, что его политика приводит, не более и не менее, как к 'поворотному пункту' русской истории. Тут 'предрешалось национальное будущее' России, и проводимый им закон был 'законом-показателем', 'законом-носителем русских надежд'. Правда, противники Столыпина и в Думе, и в Государственном Совете усматривали в его своеобразном национал-радикализме - начало разложения России.
Сказанного достаточно, чтобы показать, что тут не случайно проявился самый сильный из 'волевых импульсов' Столыпина. Столыпин вступал в пятую и последнюю стадию своей политической эволюции. Он играл va-banque (В азартной игре ставка, равная сумме денег в банке.), ставя на карту весь остаток своего личного влияния в роли спасителя России. Преувеличивал ли он свое влияние - и ошибся, или, наоборот, видел, что оно уже пошатнулось, и предпочел фальшивому положению рискованный tour de force (Сложный и требующий особой ловкости фокус.), это - проблема для психологов.
Но тут я должен снова прибегнуть к помощи того же источника, который помог мне восстановить картину подготовки роспуска Первой Думы, - к воспоминаниям В. Н. Коковцова. До наших оппозиционных кругов сведения о том, что происходило на самом 'верху', доходили в виде слухов, более или менее глухих и неполных.
Под рукой обиженного царского служаки (Коковцов был очень чувствителен к обидам) они превращаются в осязательные факты, освещающие самые темные закоулки того, что на тогдашнем эзоповском языке называлось 'тайнами мадридского двора'.
Мы более или менее знали, что Двор этот все более замыкался в узком семейном кругу, из которого и исходили сменяющиеся влияния на слабую волю царя - сперва матери, потом дяди, наконец жены
Николая II. Давно уже прошла первая стадия влияния Марии Федоровны, урожденной Дагмары датской, через которую просачивались кое-какие либеральные воздействия Фреденсборга.
Потом наступил период, тоже уже бывший на исходе, 'славянских' влияний черногорок - 'черных женщин', по враждебной терминологии Александры Федоровны. Этот период ознаменовался столоверчением и переходом от Monsieur Филиппа к собственным национальным юродивым, таким, как фанатик Илиодор, идиотик Митя Козельский или - самый последний - сибирский 'варнак', как называл его В. Н. Коковцов, или 'святой чорт', как окрестил его Илиодор в своей обвинительной брошюре, - Григорий Распутин, окончательно овладевший волей царицы. Столыпин попал на последнего, не хотел ему подчиниться и постепенно был перечислен в категорию врагов 'нашего Друга'. Мы увидим, что такова же была судьба и Коковцова, но, в ожидании, чуждый 'большой политики' и гордый своими финансами, Коковцов сохранял нейтральное положение и, по калибру, считался неизбежным заместителем Столыпина.
Таково было положение, когда Столыпин, в согласии с националистами, внес в Думу свой проект введения земства в девяти западных губерниях, долженствовавший осчастливить Россию внесением нового националистического принципа в законодательство. Он заявил, что 'выносил в душе свою идею со времени первой юности', в качестве помещика северо-западного края, 'которому отдал лучшие свои годы'. Идея состояла в том, чтобы 'устранить поглощение польским элементом русского крестьянства в избирательных собраниях', а методом послужила 'идея' искусника Крыжановского растасовать избирателей по 'куриям' на произвольные группы, чтобы доставить перевес любому кандидату. Теперь только 'курия' из классовой или групповой должна была стать 'национальной'. Столыпин серьезно утверждал, что 'после крестьянской земельной реформы' это будет важнейшим его нововведением. Он сделал этот вопрос своим личным вопросом и сам провел его через Совет министров и через послушную ему Думу. Но, неожиданно для себя, в Государственном Совете он встретил сопротивление: 'русская курия' была отвергнута, и весь проект падал.
Столыпин был 'потрясен'. Он навел справки, и оказалось, что два члена Совета, В. Н. Дурново и В. Ф. Трепов, забежали к государю и объяснили ему проект Столыпина, как 'революционную выдумку', в пользу 'мелкой русской интеллигенции', которой хочется оттеснить от земского дела 'культурные и консервативные' (польские) элементы и 'поживиться земским пирогом'. Столыпин немедленно поехал в Царское Село и поставил царю ультиматум: или он уйдет в отставку, или... его противники будут покараны, а законопроект будет проведен по 87 статье (для чего Государственный Совет и Дума должны быть распущены на три дня).
Царь был 'подавлен' и не соглашался уволить министра из-за разногласия с законодательными учреждениями (это же был бы 'парламентаризм'). Но он не хотел и принять условий Столыпина, и решил 'подумать'. Он 'думал' целую неделю. Положение создалось крайне напряженное. В публике создалось впечатление, что отставка Столыпина обеспечена. В печати, и особенно в правой, раздавались свободно голоса резкого осуждения. Столыпин 'снял перчатки с кулаческой политики', говорил 'Свет' Комарова. Это - 'огромный заговор против России', поддавал кн. Мещерский, ментор двух государей. И даже 'Новое время' принуждено было заявить: 'до последней минуты мы не хотели верить тому, о чем сегодня все говорят, как о событии совершившемся: об уходе П. А. Столыпина... Но факт сильнее наших желаний. Это неожиданное событие, по-видимому, действительно совершилось'.
По-видимому, - именно к этому моменту относится эпизод, рассказанный В. Н. Коковцову некиим Сазоновым, одним из добровольцев черносотенства, доходивших в подобных случаях до Двора. Весной 1911 г. (то есть именно тогда, когда произошла размолвка с царем), 'по указанию из Царского Села' этот Сазонов получил поручение съездить вместе с Распутиным в Нижний и проэкзаменовать тамошнего губернатора А. Н. Хвостова на пост министра внутренних дел. Хвостов не соглашался, потому что в премьеры намечался Витте. Тогда Распутин определил, что Хвостов 'шустер, но очень молод' и 'пусть еще погодит'. Коковцов прибавляет, что через полгода, в Киеве, ему этот самый Хвостов был предложен на тот же пост, в качестве заместителя убитого Столыпина...
Трудность положения царя, конечно, сознавалась и другими. Коковцов прямо сказал Столыпину тогда же, что царь 'никогда не простит' произведенного на него давления. И Мария Федоровна, осудив роль царя и его наушников, тем не менее заметила Коковцову: царь 'не знает, как выйти из создавшегося положения... После долгих колебаний он кончит тем, что уступит'. Но, 'пережив создавшийся кризис вдвоем с императрицей' и 'принявши решение, которого требует Столыпин, государь будет глубоко и долго чувствовать всю тяжесть решения', и 'найдутся люди, которые будут напоминать сыну, что его заставили принять такое решение... Один Мещерский чего стоит... чем дальше, тем больше у государя все глубже будет расти недовольство Столыпиным, и я почти уверена, что теперь бедный Столыпин выиграет дело, но очень не надолго, и мы скоро увидим его не у дел'. А Столыпин, с своей стороны, отвечал Коковцову на его советы смягчить ход дела: 'лучше разрубить узел разом... Вы правы, что государь не простит мне, если ему придется исполнить мою просьбу, но мне это безразлично, так как и без того я отлично знаю, что до меня добираются со всех сторон, и я здесь не надолго'.
Так все и вышло. Николай II уступил - и затаил обиду. Упомянутые противники Столыпина были уволены в отпуск до 1912 года. И, хотя октябристы тотчас же внесли отвергнутый Государственным Советом проект обратно в Думу, Столыпин предпочел 'разрубить узел' в порядке трехдневного роспуска законодательных учреждений и проведения закона по статье 87-й. Исполнилось и предсказание царя Столыпину, что Государственный Совет и Дума с этим не примирятся. Гучков демонстративно сложил с себя обязанности 'посредника' между Думой и правительством, мотивировав свой уход с председательского места тем, что его роль была основана на взаимном доверии, теперь нарушенном. Это совершилось, конечно, гораздо раньше, - что не помешало Думе и позже остаться послушной. Но Гучкову нужно было выйти самому из фальшивого положения, установив точную дату личного формального разрыва. Четыре оппозиционные фракции в самый день указа о роспуске, 14 марта, внесли запросы о незакономерности указа, и мне пришлось мотивировать запрос нашей фракции. Объяснения Столыпина в заседании 27 апреля были
