Крыжановским, говоря: 'Я не имею основания доверять этому лицу'. Очевидно, при Дворе уже имели в виду другого кандидата.

4 сентября вечером, соблюдая программу, Николай отплыл в Чернигов (где уже готовился еще один кандидат, черниговский губернатор Н. А. Маклаков, полюбившийся царской семье своим обращением). Столыпин был еще жив, но уже терял сознание, и царь его не видал. В ночь на 6-ое Столыпин скончался, несмотря на успокоительные прогнозы доктора Боткина, и царь, прямо с пристани, поехал в лечебницу поклониться его праху. Вернувшись во дворец, Николай вызвал к себе Коковцова и предложил ему, уже формально, пост председателя Совета министров. Коковцов поблагодарил за доверие, но прибавил, что 'в трудных условиях управления Россией' ему необходимо знать, кто будет назначен министром внутренних дел. 'Я уже думал об этом', ответил царь... и назвал Хвостова.

Тогда Коковцов, заявив царю о 'вреде' такого назначения, попросил царя 'освободить его от высокого назначения'. Николай 'терял терпение, дверь дважды приотворялась' (сигнал императрицы), и он спешно заявил, что считает назначение состоявшимся, и кортеж двинулся к поезду. Приехав в Петербург, Коковцов дал царю отрицательную характеристику Хвостова, и в его письме были следующие места, характеризовавшие его общую точку зрения: '(Хвостов) человек всем известных, самых крайних убеждений, находящихся в полном противоречии с тем строем государственной жизни, который насажден державною волею вашего И. В....

Что всего важнее, его назначение было бы принято всем общественным мнением и в особенности нашими законодательными учреждениями с полным недоумением и даже недоверием, побороть которое у него не хватило бы ни умения ни таланта, ни знаний, ни подготовленности'. У Коковцова, очевидно, было основание тут же характеризовать и другого вероятного кандидата, Н. А. Маклакова, как человека 'недостаточно образованного, мало уравновешенного, легко поддающегося влияниям людей, не несущих ответственности, но полных предвзятых идей' (тут, конечно, разумелся кн. Мещерский), который 'едва ли сумеет снискать себе уважение в ведомстве и в законодательных учреждениях'.

С своей стороны, Коковцов рекомендовал государственного секретаря Макарова, выдвигая особенно его 'знание полицейского дела' и его 'уважение к закону'. Макаров и был назначен, причем в ответном письме царь подчеркивал его другие качества: при нем министерство войдет 'в свои рамки' и внесет 'деловое спокойствие' туда, где слишком развилась 'политика и разгулялись страсти различных партий, борющихся, если не за захват власти, то, во всяком случае, за влияние на министра внутренних дел'. Коковцов правильно усмотрел в этих намеках 'явное неодобрение политики только что сошедшего столь трагическим образом со сцены Столыпина'. Он не мог скрыть от себя, что это было неодобрением и его собственной политики, поскольку она выразилась в приведенных цитатах и характеристиках.

И если царь выражался намеками, то царица высказывалась прямее и категоричнее. 5 октября, в Ливадии, в день именин наследника, Александра Федоровна имела с Коковцовым специальный часовой разговор, раскрывавший ее карты и 'буквально записанный' ее собеседником. Разговор этот начался с повторения слов государя. 'Мы надеемся, что вы никогда не вступите на путь этих ужасных политических партий, которые только и мечтают о том, чтобы захватить власть или поставить правительство в роль подчиненного их воле'.

Коковцов попытался ответить, что он всегда был вне партий и в этом усматривает слабость своего положения, которое 'гораздо труднее' положения Столыпина в смысле работы с законодательными учреждениями. Он или не понимал или не хотел понять, что мысль царицы шла совсем в противоположную сторону. И она стала еще откровеннее: 'Я вижу, что вы всё делаете сравнения между собою и Столыпиным. Мне кажется, что вы очень чтите его память и придаете слишком много значения его деятельности и его личности. Верьте мне, не надо так жалеть тех, кого не стало...

Я уверена, что каждый исполняет свою роль и свое назначение, и если кого нет среди нас, то это потому, что он уже окончил свою роль и должен был стушеваться, так как ему нечего было больше исполнять. Жизнь всегда получает новые формы, и вы не должны стараться слепо продолжать то, что делал ваш предшественник. Оставайтесь самим собой, не ищите поддержки в политических партиях; они у нас так незначительны. Опирайтесь на доверие государя - Бог вам поможет. Я уверена, что Столыпин умер, чтобы уступить вам место, и что это - для блага России'.

Der Mohr hat seine Schuldigkeit getan,

Der Mohr kann gehen.

('Мавр сделал свое дело - мавр может уйти' (из трагедии Шиллера 'Заговор фиэско').)

Что это было: мистика или конкретная политическая программа? Коковцов должен был понять, что он предназначался на роль следующего 'мавра', который, окончив свою очередную роль, тоже перестанет быть нужен 'для блага России' и тоже подвергнется, в той или другой форме, участи Столыпина, о котором 'через месяц после его кончины... мало кто уже и вспоминал'... А 'через месяц' произошло следующее. (Согласно воспоминаниям В. Н. Коковцова, это имело место 19 октября 1911 г. (Примеч. ред.).)

На докладе Коковцова царь смущенно сказал ему, что, желая ознаменовать 'добрым делом' выздоровление наследника, он решил прекратить дело по обвинению Курлова, Кулябки, Веригина, Спиридовича - киевских охранщиков - в 'небрежности' их поведения в день убийства Столыпина. Коковцов взволновался, стал доказывать царю, что Россия 'никогда не помирится с безнаказанностью виновников этого преступления, и всякий будет недоумевать, почему остаются без преследования те, кто не оберегал государя... Бог знает, не раскрыло ли бы следствие нечто большее'... Царь остался при своем. В вечер I сентября он лично опасности не подвергался.

Вступив в отправление должности, Коковцов скоро сам очутился перед испытанием, которое должно было приоткрыть для него, откуда идут нити этой высокой политики. Он подвергся испытанию - на Распутина.

Так как Коковцов, несмотря на усиленные настояния, отказывался его видеть, то, очевидно, по поручению Царского, Распутин сам назвался на свидание. Он пробовал гипнотизировать Коковцова своим пристальным взглядом, молчал и юродствовал, но когда увидал, что это не производит никакого действия на министра, заговорил о главной теме визита. 'Что ж, уезжать мне, что ли? И чего плетут на меня'? - 'Да, - отвечал Коковцов, - вы вредите государю... рассказывая о вашей близости и давая кому угодно пищу для самых невероятных выдумок'. - 'Ладно, я уеду, только уж пущай меня не зовут обратно, если я такой худой, что царю от меня худо'.

На следующий же день 'миленькой' рассказал о разговоре в Царском и сообщил о впечатлении: 'там серчают... кому какое дело, где я живу; ведь я не арестант'. Еще через день, при докладе царю о разговоре, Николай спросил: 'вы не говорили ему, что вышлете его?' - и на отрицательный ответ заявил, что 'рад этому', так как ему было бы 'крайне больно, чтобы кого-либо тревожили из-за нас'. А в ответ на отрицательную характеристику 'этого мужичка' царь сказал, что 'лично почти не знает' его и 'видел его мельком, кажется, не более двух-трех раз, и притом на очень больших расстояниях времени'. Едва ли он был искренен.

Но в тот же день Коковцову сообщили, что Распутину известно о неблагоприятном для него докладе царю и что он отозвался: 'вот он какой; ну что же, пущай; всяк свое знает'. А когда Коковцов удивился быстроте передачи из Царского на квартиру Распутина, ему пояснили: 'ничего удивительного нет; довольно было... за завтраком рассказать (царице),... а потом долго ли вызвать Вырубову, сообщить ей, а она сейчас же к телефону и готово дело'. Вся организация сношений здесь - как на ладони.

Распутин, все же, уехал через неделю, но тут же дело осложнилось тем, что в руках Гучкова оказалось письмо императрицы к Распутину, где была, между прочим, цитируемая Коковцовым фраза: 'мне кажется, что моя голова склоняется, слушая тебя, и я чувствую прикосновение к себе твоей руки'. Гучков размножил текст письма и решил сделать из него целую историю, передав копию Родзянке - на предмет доклада императору. Это как-то совпало с обращением самого Николая, переславшего председателю Думы дело о хлыстовстве Распутина, начатое тобольской духовной консисторией. Дело было вздорное, и нужно было эти слухи опровергнуть. Но Родзянко очень возгордился поручением, устроил целую комиссию с участием Гучкова и приготовил обширный доклад. Вскипел Бульон, потек во храм.

Тут припуталось и дело о письме Александры Федоровны, и Родзянко возомнил себя охранителем царской чести. Обо всем этом, конечно, было 'по секрету' разглашено и в Думе, и вне Думы, и Родзянко стал готовиться к докладу. Тем временем Макаров разыскал подлинник письма и имел неосторожность передать документ Николаю. О произведенном впечатлении свидетельствует сообщение Коковцова. 'Государь

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату