поможет. Да и хочет ли им кто-то помогать? У них ничего не будет в жизни, как сказал Паша. Неужели его отец, русский офицер, получал ранения в Афганистане для того, чтобы его сын гнил заживо среди мух и использованных шприцев? Неужели групповое изнасилование – кара за то, что девчонка отказывалась ходить на политические сборища? Они не сами выбрали такую судьбу. Их просто бросили. Дети, у которых нет будущего. Может ли быть что-то страшнее? Что можно сказать о стране, в которой…»
Стоп. Снято.
– Так, мальчики, девочки остаемся в гриме. Еще работаем три дубля, – слышится голос ассистентки режиссера.
– Не верю. Я, блять, не верю. Не единому слову и не единому жесту. А уж телезритель тем более не поверит. – Я встаю с кресла и иду к кофемашине.
– Ну, что опять не так, Антон Геннадич? Идем же четко по сценарию. Я даже акценты ставлю там, где вы подчеркнули, – говорит мне режиссер Аристарх. В своей полосатой кофте, расклешенных джинсах и бейсболке он похож на осла из «Бременских музыкантов», – мне кажется, что так картина наиболее трагична…
– А все не так, Аристарх. Врубаешься? Нет? Я тебе объясню. Ты не Бондарчук, так что не строй тут из себя великого режиссера. Ты мне еще начни тут терминами сыпать. Раскадровка, смазанный фон. Ты банально должен сценарий экранизировать, а не «Войну и мир» тут ставить с массовками в сто тысяч рыл. Кстати о массовке. Вот ты, придурок. Дубина великовозрастная, – говорю я актеру, исполняющему роль Паши, – ты, ты иди сюда, мерзость.
– А почему это я мерзость? – гнусавит он.
– Ты, урод, будешь с сосками своими манерничать и оговариваться. А меня будешь слушать. У тебя что в конце сценария написано?
– Написано «делает Вове укол в ногу». А я что делаю?
– Ты баран, понял, нет? Я даже в таком гриме понимаю, что никакой ты не мальчик-бомж, а клубная хабалка. Депрессивно-прогрессивная молодежь, блять. Поколение МТВ. Ты ему не в ногу, ты ему в коленку колешь. Ощущаешь разницу? В ногу колют, когда вены на руках уже ушли. А ты этого не знаешь, потому что ты героином не ставился. Потому что ты, сука такая, сидишь целыми днями между показами в «Фейм Кафе» и жрешь экстази. А сценарий тебе западло прочитать внимательнее. Я тебе плачу двести долларов в день не для того, чтобы ты мое время отнимал и нервы мне портил. А для того, чтобы ты работал. Еще один прокол, и пойдешь на хуй отсюда, я ясно излагаю?
– Ага.
– Не ага, блядь. А «извините, Антон Геннадьевич», на колени, плебейское отродье!
– Извините, Антон Геннадьевич… пожалуйста.
Я уже не на шутку разошелся. Дебилы, которые не в силах по сценарию отыграть сцену в десять минут, любого доведут до инфаркта. Я направляюсь к девчонке.
– Ты мне ответь на один вопрос. Как тебя там, кстати?
– Катя.
– Так вот, Катя… Катюша. Ты не понимаешь, где находишься?
– Я…
– Ты, ты. Что это за томный голос, а? Ты че, участница реалити-шоу «Дом-2»? «Как построить любовь»? «Меня паймали ночью, у кааазино», – передразниваю я. – Ты так будешь в «Кабаре» богатым папикам втирать. Таким вот блядским томным голоском. Я люблю «Прааааду», «Кааавалли» и «Куршееевель». Ты понимаешь, кого ты играешь? Нет?
– Понимаю…
– Ты играешь шлюху. Дешевую шлюху на самом дне жизни. Тебе образ Сони Мармеладовой знаком?
– Ну… типа того…
– Типа того. «Преступление и наказание». Федор Михайлович Достоевский написал. Великий русский классик. Надо любить и знать русскую литературу. В жизни поможет. Понимаешь?
– Да, понимаю, Антон Геннадьевич.
– Ни хера ты не понимаешь, Катя. Вот снимет тебя богатый мужик. Допустим, даже олигарх лайт. Привезет тебя к себе домой или, не дай ему Бог, на отдых с собой возьмет. А ты так и будешь канючить «Прааада». Ты же ничего, кроме этого, не знаешь. У тебя же внутренний мир окружностью с кольцо «Шопар», которое ты у него выклянчишь. И выгонит он тебя к хуям. Потому как пустая и неинтересная телка. Запомни. Или запиши. В органайзер «Гууучи», – снова передразниваю я ее.
Я наливаю себе кофе, поднимаю лицо к потолку и говорю куда-то вверх:
– Так, голос за кадром меня слышит?
– Слушаю вас внимательно.
– У тебя чего голос такой похоронный? У тебя бабушка умерла?
– Нет, но вы же написали…
– Я написал «трагичным официальным голосом». А твоим голосом только объявлять «родственники могут подойти попрощаться с прахом». Патетики не надо. Не надо патетики. Мы готовим передачу о беспризорных детях, а не о солдатах, героях великой войны. Ясно?
– Да, спасибо, ясно.
– Так, мальчики, девочки, а также их родители. А также режиссер, – резюмирую я. – Завтра материал должен быть у меня на столе, послезавтра эфир. Я с вами не могу боле находиться на одном квадратном километре, ибо это вредит моему здоровью. Я поехал. Аристарх мне в девять на трубку звонит. Всем ясно?
– Да, – раздается нарочито усталый нестройный хор голосов.
– Все, покеда, граждане свободной России. Да, чуть не забыл. Вся группа оштрафована на 500 долларов за простой и ошибки в съемке, которую бы снял студент-первокурсник с первого дубля. У меня пиджак стоит больше, чем все декорации подвала вместе с вами. А у него от пара плечо начинает провисать. Так что за материальный ущерб, будьте добры.
Я закрываю за собой дверь. Затем открываю ее снова. Просовываю голову в щель и добавляю:
– Скажите спасибо, что только за материальный ущерб. Моральный, он, как понятно, еще дороже. Чао, тарантины.
На выходе из подвала меня догоняет Аристарх:
– Антон… Антон Геннадьевич. Я хотел спросить про остаток гонорара.
– Чего?
– Ну, вы же мне не все отдали…
– А ты материал снял? Ты сказал, это день съемок, а уже третий пошел.
– Так я же съемочной бригаде из своих плачу…
– Вопрос не в простое бригады, а в том, что материал должен был быть готов вчера еще. Мне его сдавать послезавтра.
– Так вы же сказали… что… мы снимаем для фестиваля арт-хаус в Риге, я так думаю, что времени вполне достаточно или… – Аристарх снимает бейсболку и чешет голову.
– Для фестиваля, для фестиваля. Но у меня же партнеры-инвесторы. Я перед ними отчитываюсь. В общем, Аристарх, голову мне не морочь, а? Говорю, делай быстрее, значит, быстрее. Ты не забывай, мы же еще хотели совместные проекты делать по твоим сценариям, помнишь, обсуждали на банкете?
– Да, да! Конечно!
– Вот. А если ты такую маленькую работу так долго делаешь, как же мы будем работать вместе? У меня начинают закрадываться… ну, ты понимаешь, да? – я открываю дверь и выхожу на улицу.
– Нет проблем, Антон. Клянусь, сегодня до вечера все отснимем, я только вот… – Аристарх надевает бейсболку обратно на голову и семенит за мной.
– Ну и чудно, – я дохожу до машины, сажусь на заднее сиденье и собираюсь открыть газету. Аристарх почтительно закрывает мою дверь и не уходит. Я поднимаю на него глаза:
– Антон, так как же с остатком-то быть? – говорит он.
Я опускаю стекло, пронзительно смотрю на него и произношу классическую фразу, авторство которой приписывают Борису Березовскому:
