массированного медиареагирования попытаться создать флеш-моб-движения в Сети, вылившиеся в митинги «разумных граждан» на улицах города (НЕТ ПРИЗЫВУ! ПУТИН, СКОЛЬКО У ТЕБЯ ЕЩе ЗАЙЦЕВЫХ?).
«Темник» получился гениальным. Поскольку инструкций по расшифровке последних пунктов в моих черновиках не обнаружилось, я закончил документ достаточно просто:
Основные тезисы для комментариев, разделение комментаторов на группы и ответственные за инструктирование СМИ – определяет Вербицкий.
Действительно, раз он такой мудрый и многоопытный, пусть сам голову и ломает, какие тезисы излагать и кого как делить. Ибо нехуй. В таком виде документ и поехал к Вербицкому. Вадиму я поручил собрать всех руководителей направлений и тщательно проинструктировать их в отношении разворачивания кампании одновременно во всех дружественных нам СМИ.
А сам я поехал в студию.
СТОП. СНЯТО
В подвале, с низким, в рост среднестатистического человека, потолком, влажность, подобная джунглям Камбоджи. Пашка мажет пластмассовой вилкой масло на коряво оторванный ломоть белого хлеба. Закончив, он кладет его на пивной ящик, служащий тумбочкой, и поворачивается, чтобы оторвать от батона новый кусок. На первый бутерброд немедленно садятся мухи. Ровным слоем. Если отойти подальше, то кажется, что поверх масла намазано что-то еще. Например, варенье. Или черная икра. Хотя понятно, что никакой икры в этом подвале быть не может, а вот с мухами в этом климате полный порядок, точнее, полная катастрофа.
– Паша, а ты когда-нибудь ел черную икру?
– Чо?
– Икру ел? Черную икру, Паша, вкусную такую?
– Не-а. Я ее даже и не видал никогда. А че, ее прям так можно купить? Я думал, ее только в Кремле едят.
– В Кремле?
– Ну, или где там, а простым людям… Да (бииип) с ним, я маслице люблю…
– Паш, а мухи не мешают?
– Ну, мешают, если не гонять. А ваще мне по (бииип), привыкли уже. Осенью только, суки, кусают сильно, а в другое время терпимо. Во…
Паша задирает рваные тренировочные штаны и показывает ноги, покрытые язвами от постоянных комариных и мушиных укусов, царапинами и следами каких-то ожогов. Некоторые раны подгнивают.
– Это еще што. Вот у Вовки… Слышь, мелкий, вали сюда.
К Паше подбегает симпатичный белобрысый паренек лет десяти, в куртке «аляске» размера на два больше.
– Давай покажи, как тебя у кабака отделали.
Вова послушно снимает штаны и показывает следы ужасного ожога. Струпья покрывают обе ноги и нижнюю часть спины.
– Это его кипятком облили, – поясняет Лера, девочка четырнадцати лет.
Голос за кадром:
– Вова, а кто тебя облил?
– Повар… это… из кабака… (хлюпает носом)… плеснул, когда я… это… в общем там, у склада был.
– А что ты там делал?
– Я еду искал. Не ел четыре дня.
Камера крупно выхватывает голубые глаза мальчишки. Он не плачет.
– Ну, кароче, нас тут восемь человек живет. Прошлой зимой еще этот подвал у бомжей отвоевали. Вот Вовка, Лерка, Светка, Гендос.
Камера поочередно показывает ребят и девчонок в лохмотьях, лежащих на гнилых матрасах. Кто-то зачерпывает картонкой из общей кастрюли коричневую жижу. Ложек на всех не хватает. Кто-то торопливо вдыхает из целлофанового пакета клей.
– Мухи.
– Что?
– «Мухи», говорю. У нас банда так называется. А чо, у меня хорошие бойцы.
Паша улыбается, широко открыв рот, демонстрируя окружающим полное отсутствие верхнего ряда зубов. Они сгнили.
– Паша, а как ты сюда попал?
– Куда? В подвал?
– Нет, на улицу. С самого начала, как произошло?
– Ну… это… батяня у меня военный был. Воевал в Афгане. Был ранен два раза. При Ельцине на пенсию вышел. Потом уже, в 2002-м что ли, нас со служебной квартиры выселили. Всей семьей.
– Это уже при Путине было?
– Ну да… по-моему… да, точно, тогда Ельцин уже ушел, я вроде по телевизору слышал. Или нет?
– Да, Паша, тогда уже ушел. И что было дальше?
– Батя пить стал, совсем потом спился и умер. Мама учительница, нас двоих с брательником на зарплату тянуть не могла. Стала работать у богатых. Окна мыть. Ну и типа (бииип) упала один раз. С пятого этажа. Насмерть. Брата в детдом забрали, а я на улицу. Попал по малолетке за кражу. Потом выпустили. И типа вот улица. Здарова.
К Паше подходит девушка с простым русским лицом. Правый глаз у нее подбит. На верхней губе шрам. На левой щеке след от ожога.
– Баба моя, – говорит Паша. – Надькой звать. Подобрал на улице, год назад, ночью, чуть не замерзла. Лежала, как труп, в снегу. Я уж хотел куртку снять, продать. – Паша смеется. – А ща ничего. Пообтерлась. В день с перехода приносит иногда рублей по сто.
– Надя, а почему ты лежала в снегу той ночью?
– Меня выкинули из машины. Два козла каких-то.
– А как ты оказалась в машине?
– Поймали ночью у казино на Арбате, запихнули в джип, отвезли на какую-то дачу. Там четверо мужиков…
– Что они с тобой делали?
– Ну… это… насиловали. А еще тетка была какая-то.
– А что она делала?
– Смотрела. Говорила, что скучно. Они меня стали бычками жечь.
– Надя, а почему ты попала на улицу?
– Из детдома сбежала.
– Почему? Тебя били?
– Да. Воспитатели. И еще насиловали.
– За что?
– Я не хотела на митинги ходить. На какие-то молодежные. За это и били.
– А как организация называлась?
– Я не помню. То ли «Ваши», то ли еще как…
– «Наши», может быть?
– Да. Вроде того.
Камера отъезжает и показывает Пашу, который облизывает иглу, а затем делает себе укол в руку. Голос за кадром: «Паша уже давно героиновый наркоман».
– Паша, а ты не боишься пользоваться чужим шприцем?
– А чо мне? Я давно уже на вичухе. В наркодиспансере сказали еще, на малолетке. Мне терять нечего. Чего у меня будет в жизни еще? Слышь, мелкий, иди сюда, я тебя вмажу.
Камера показывает, как Паша делает укол Вове этим же шприцем.
Голос за кадром:
«Он давно уже заразил и маленького Вову. Такова, к сожалению, реальность современной России. Кто-то ест черную икру, а кто-то обречен на мучительную смерть в подвале. Этим детям уже никто не
