– Убить мы ее, Аркадий Яковлевич, можем только постоянной демонстрацией каких-нибудь шокирующих новостей. Может, нам телеканал открыть специальный? «Хоррор-ТВ». Позволят нам такие бюджеты? – спрашивает Вадим, – что-то типа «Дискавери».
– Бюджеты-то нам позволят, федералы не позволят. Все частоты под государственным контролем, – мрачно замечаю я.
– Насчет «Хоррора», – обращается ко мне Вербицкий, смеясь. – А как вы умудрились прапора без ноги снять в первый раз?
– Да запросто, – пожимаю плечами я. – Одеялом накрыли, ногу подогнули, а на месте сгиба сделали пятно, типа кровь.
– А как федералы потом его в эфире заставляли прыгать на одной ноге, – Вербицкий закрывает ладонью рот и практически всхлипывает, – я чуть не умер, когда на это смотрел.
– Самое смешное было, когда они его с постели стаскивали, – говорит Вадим, – как он упирался и кричал «позовите мне адвоката».
Мы все дружно хохочем, и тут, как бы невзначай, я говорю Вербицкому:
– А вы знаете, Аркадий Яковлевич, хорошая у вас была мысль, про убийство аудитории.
– Ну, это метафора, – улыбается он.
– И «Хоррор-ТВ» опять же в тему, – продолжаю вслух рассуждать я, смотря куда-то поверх их голов.
– В смысле? – переспрашивает Вадим.
Я встаю, подхожу к телевизору и, опираясь на него, начинаю рассуждать:
– Давайте подумаем, что движет аудиторией? Что заставляет ее принимать нужное нам решение?
– В основном телевизор, – Вадим, будто отличник, отвечает первым и косит глазом в сторону Вербицкого.
– Это средство передачи информации. А я говорю о самом информационном посыле. Какое чувство быстрее всего вовлекает аудиторию в процесс? Что делает из телезрителя участника?
– Любопытство? – предполагает Вербицкий.
– Слабо, что еще?
– Сопереживание? – включается Вадим.
– Так, еще? – похоже, игра увлекла их обоих. Вербицкий задумывается, постукивая пальцами по столу, и выдает: – Любовь?
– Сильнее.
– Ненависть, – почти кричит Вадим.
– Тепло, но не то.
С минуту мы сидим молча, затем Вербицкий, видимо вспомнив, с чего начинался мой спич, встает и тихо говорит:
– Ужас. Вот что на них сильнее всего влияет. Я правильно тебя понял, Антон?
– Именно. Ужас. А если быть более точным, то страх. Мы уже достаточно поиграли со страхами аудитории. Страх надвигающейся диктатуры, страх отдавать детей в армию, страх потерять свои сбережения. Мы не использовали самого главного. Страха…
– …смерти… Антон, это опасная материя, ты хорошо понимаешь, с чем мы будем играть и что нам нужно для этого?
– Нам нужно событие – безупречное с эстетической точки зрения и безотказное по силе своего воздействия на людей, Аркадий Яковлевич.
– А в чем эстетика-то, Антон?
– Эстетика смерти и опасности, которая рядом с тобой, здесь и сейчас. Например, видео падающих башен 11 сентября останется самым сильным визуальным рядом ближайших ста лет. Если, конечно, какие- нибудь хитроумные медийщики не уговорят властные структуры обрушить более высокое здание в качестве старта предвыборной или другой агитационной кампании. Вообще, парням, которые это придумали, или Бен Ладену, перед арестом и заключением, нужно дать по «Оскару».
– За что именно? – интересуется Вадим.
– За спецэффекты и за введение в информационное поле новой картинки-ассоциатора. Изображение Микки Мауса ассоциируется с мультфильмами, «Биг Мака» – с едой, а изображение «Близнецов» теперь ассоциируется со смертью. Я думаю, что в компьютерных играх скоро смерть будет изображаться пиктограммой с башнями. Вот это эстетика.
– Да уж, – отвернувшись, роняет Вербицкий.
– Во время «9/11» был пик посещаемости в Интернет, – мечтательно улыбается Вадим.
– Вот именно, – сухо говорю я, – нам нужен Теракт.
В кабинете повисла тишина. Слышно было, как за стенкой секретарша цокала каблуками и кипел электрический чайник.
– ТЕРАКТ? – Вадим расслабляет узел галстука и смотрит на Вербицкого.
– Антон, это уже слишком. Это чистый криминал. Мы же работники СМИ, а не подрывники. Я на это никогда не дам санкцию.
– На что? – переспрашиваю я, – на подрывников?
– На терроризм.
– Аркадий Яковлевич, неужели вы называете террористами пару пиротехников, работающих на «Мосфильме»?
– Антон, давай без твоего вечного эзопова языка, ладно? – Вербицкий раздражается. – Кого как не назови, а терроризм он и есть терроризм. Во всем мире. И после исполнения твоей задумки нам наши, а не эзоповы языки оторвут и в задницы засунут. В наши, опять же.
– Да, Антон, я думаю, что это уже через край. Я согласен с Аркадием Яковлевичем. Они нас просто раздавят за это.
– Постойте, постойте, – тут уже я начинаю раздражаться, – за что, за «это»? Вы меня, может быть, дослушаете?
– Как скажешь, ты сегодня герой, – отвечает Вербицкий.
– Спасибо. Теперь постараюсь объяснить пришедшую мне в голову идею. Как правильно заметил Вадим, все начинается с телевизора. Правильно, Вадик?
– Ага, – кивает он головой.
– Вот и чудно. А теперь, Вадим, представь, что телевизор сейчас показывает, как я захожу соседнюю комнату и убиваю секретаршу Аркадия Яковлевича.
– Э… – вставляет Вербицкий.
– Секундочку, – останавливаю я его и открываю дверь кабинета, – Вадим, ты пока представляй, что телевизор работает.
Я выхожу в приемную и закрываю за собой дверь.
– Оленька, – обращаюсь я к секретарше, – крикните, пожалуйста.
– Ой. А зачем, Антон Геннадьевич? – спрашивает она испуганно.
– Ну, крикнете, крикнете. Будто вас режут, а то они не верят, что вы тут живая.
– Так вы вроде бы не заказывали ничего? Ни чая, ни кофе? – вопрошает она.
– Дело не в этом. Кричи, я тебе говорю.
– Ииииии! – тоненько визжит она.
– Сильнее кричи, – я подхожу к ней и кладу руку на горло.
– Ааааааааааа! – заливается она испуганно.
– Спасибо, Оленька.
Я иду обратно в кабинет, оставляя ее в полной растерянности.
– Ну, что, Вадим? Представил, что телевизор показал тебе убийство Ольги?
– Допустим.
– Крики слышал?
– Ага. И чего? – Вадим смотрит на меня как на сумасшедшего.
– А вы, Аркадий Яковлевич, слышали?
– Да. Только я не понимаю пока идеи.
