бежать по кругу: видео – Наташа – я, и обратно. «В кадре» – подсказывает мне ассистент режиссера, и я механическим голосом читаю подводку финала второго блока. Третий блок начинается с унылого монолога главного героя, который благодарит врачей, а нарколог благосклонно кивает и говорит что-то вроде «это же наша работа». И правозащитник уже выдохся, а нарко-контролер оседлал лошадь под названием «нужно сделать так, чтобы общество наконец поняло, что наркотики – это катастрофа. Необходимо это понимание в кино, в литературе, в культуре вообще». В целом – все умерли и я собираюсь из последних сил выгнать из головы мысли про Наташку и зацепить тему легалайза как облегчения ситуации с легкими наркотиками, но в этот момент слева слышится робкий гул, я слегка поворачиваю голову и краем глаза вижу, как расступаются два парня из первого ряда, а между ними начинает падение девушка лет девятнадцати.
Сначала она медленно оседает, а потом вдруг резко падает вперед и в сторону. При касании о трибуну ее голова издает глухой звук «дыыыщ». И все вокруг места падения начинают глухо роптать, а девчонка лежит на полу, и даже мне отсюда видно, что лицо её быстро начинает сереть.
Между рядов тут же возникает оператор с камерой на плече, который снимает лежащую без чувств чувиху, а все вокруг стоят как статисты и смотрят то на девушку, то на оператора с неподдельным интересом. Другие девушки, стоящие рядом, выставляют ноги, чтобы они казались гиперстройными, а некоторые мужики из задних рядов пробиваются, чтобы оказаться ближе к тому месту, на которое работает камера и, кажется, никто вокруг не врубается, что этого не было в сценарии, что это
Представитель ФСКН что-то говорит о влиянии молодежных субкультур на рост наркомании, но я уже не способен адекватно воспринимать его речь. Я прирос к своей трибуне, вытянул шею в сторону места происшествия, у меня моментально пересыхает во рту, а мысли скачут между «ЧП в прямом эфире», «Надо бы заканчивать, сколько времени до конца?» и «Она поднимется или нет?». И гости уже практически не обращают на меня никакого внимания, продолжая свою бессмысленную полемику, а редактор говорит мне в ухо срывающимся голосом, что-то вроде «Андрей, не обращай внимания, ее сейчас уберут», но девушку никто не убирает. Она лежит себе и лежит, похожая на восковую куклу, а оператор делает еще пару шагов и начинает снимать ее крупным планом, практически в упор. В этот момент что-то щелкает во мне, и я кричу не своим голосом:
– Врача в студию! Человеку плохо!
– Андрей, две минуты до конца, ты потерял студию! – истошно вопит редактор. – Девчонка не мешает эфиру! Ее показали крупно всего два раза, успокойся! Ты вообще представляешь, какой это взрыв? От твоей программы люди теряют сознание! Ты лучший, Миркин! Вернись к гостям!
– Кто-нибудь! Вызовите врача немедленно! – Я делаю несколько шагов вперед, как лунатик.
– Андрей! Вернись обратно! Ты слышишь? Брось ее к черту, у нас еще минута сорок в эфире, – надрывается ухо, – у нас срыв программы! Не уходи от гостей!
Но гости сами по себе вдруг замолкают и поворачивают головы в ту сторону, где лежит эта девчонка.
– Послушайте, да она же без сознания, – тихо говорит кто-то из них, а я сбегаю с подиума, двумя руками луплю по камере ближайшего оператора, которому не удается сохранить равновесие, присаживаюсь рядом с девчонкой на корточки и беру ее за руку, абсолютно автоматически.
– Пульс, проверьте пульс, – говорит кто-то рядом, и я в отчаянии сильно сжимаю ее запястье, но толку от этого ноль, ведь я никогда в жизни не измерял пульса.
– Где врач?! – ору я. – У нас человек умирает!!!
Наконец сквозь толпу просачивается толстая тетка в белом халате, садится с другой стороны от тела, щупает пульс и констатирует:
– Обморок...
А у меня под глазами уже все плывет, спина мокрая, уши слегка заложило, и только слабый голос где-то на заднем фоне:
– Ушли из эфира... без титров... пошла реклама...
Я сижу на корточках, откинувшись спиной к стене, а передо мной стоит мой редактор Таня, и еще пресс-секретарь канала, и, кажется, несколько человек из съемочной группы. Пресс-секретарь что-то монотонно вещает, а я верчу в руках гарнитуру навесного микрофона и смотрю прямо перед собой, стараясь не различать лиц. В моей гримерке лежит девушка, и местный врач старается оказать ей первую помощь, но все слишком затянулось, что-то пошло не так. Я чувствую это, потому что в гримерку постоянно приходят новые и новые люди, а девушка остается там.
– Я тебя умоляю, Андрей, никаких комментариев прессе, – увещевает меня пресс-секретарь.
– Ее две минуты снимали крупным планом, – звучит чей-то глухой голос, но судя по тому, что мои губы шевелятся, этот голос – мой.
– Сейчас слетятся все эти шакалы, кто-нибудь обязательно ролик на ютьюб выложит.
– Оператор снимал ее две минуты... никто не позвал врача, – бормочу я, будто это кому-то здесь важно, – никому даже в голову не пришло вызвать врача... Она была без сознания, все же видели...
– Ты главное молчи или... просто скажи, что организовывал оперативное оказание помощи.
– Две минуты, – я поворачиваю голову и вижу, как в гримерку забегают врачи «скорой помощи», с металлическими чемоданами в руках. В мою гримерку. В гримерку, где лежит человек. Скорее всего, при смерти. В гримерку, в которую я никогда больше не смогу зайти.
– Андрюш, тебя Лобов срочно просит зайти, – вкрадчиво сообщает Таня.
– Хорошо, – снимаю с себя гарнитуру, передаю ей, – я зайду.
Поднимаюсь, оправляю пиджак, прохожу мимо дверей гримерки, спускаюсь на первый этаж, медленно бреду к выходу, просачиваюсь сквозь стеклянные двери, на улице сворачиваю налево и иду к Останкинскому пруду. Кто-то, идущий навстречу, здоровается со мной кивком головы, кто-то сзади кричит: «Андрей!» – а я не оборачиваюсь, не смотрю по сторонам, будто на мне шоры, и тупо двигаюсь вперед, к кромке воды...
Нарезаю круги по ее квартире, за мной шьется сеттер, виляя хвостом. Я даю ему кусок колбасы, хотя ему вроде бы нельзя, но пусть хоть одно животное в этой истории будет кратковременно счастливо. Курю сигарету за сигаретой, сеттер какое-то время сидит, не сводя с меня глаз, и жадно дышит, высунув язык. Я чокаюсь с его носом стаканом виски, он лижет мне руку и преданно смотрит в глаза. Его любовь можно понять – ему-то видео не присылали. Почему-то не отпускает эта упавшая девчонка. Может, все обошлось, она жива и здорова? И все в один день. День, когда все не так.
В десятом часу в двери слышится поворот ключа и в квартиру входит Наташа. Собака срывается с кухни и бежит ее встречать, я остаюсь за столом. Жизнь угнетающе продолжается.
– Я собрала твои вещи, – с порога сообщает Наташа.
– Спасибо.
Уходит, возвращается с большим пластиковым пакетом.
– Вот, – я смотрю на нее и пытаюсь понять, сможет ли она отпустить меня так запросто, «без руки и слова»?
– Ты их сегодня заберешь? – звучит как приглашение к беседе.
– Ты не хочешь поговорить?
– О чем?
– Об этом дурацком эпизоде с видео.
– Нет. Я знаю, что это был видеомонтаж, постановка или «игровой эпизод» к твоему сериалу, или еще что-то в таком духе. Ты ведь уже придумал?
– Это была настоящая съемка, – я сглатываю, – в Питере, в прошлый, кажется, вторник. До момента нашего с тобой знакомства, если хочешь знать.
– Не хочу знать.
Она оставляет пакет на кухне и идет обратно в прихожую, потом в гостиную, снимает часы, перекладывает вещи с места на место. Двигается по квартире какимито зигзагами, я бреду за ней, хватаю за руки, пытаюсь обнять, повернуть к себе, но Наташа настолько наэлектризована, что, чуть касаясь ее, я будто получаю жесточайший удар током.
– Поговори со мной, – предлагаю я.
