весь набор российской поп-сцены: Киркорова, Пугачеву, Распутину, Моисеева. Они меняли парики и наряды, один танцевальный номер сменял другой. Большая часть присутствующих бросилась танцевать вокруг сцены. Женщины толкались, подняв руки и потрясывая грудями, мужчины степенно двигали плечами, улыбаясь. Некоторые танцевали парами. Оставшиеся за столами подпевали, изредка чокаясь. В зале царила атмосфера безбашенного угара, подобного тому, что витает в амстердамских клубах. За тем лишь исключением, что в Амстердаме так же нередки танцующие на сцене трансы, вот только русских колхозников в качестве зрителей не наблюдается. Когда солист группы вышел (вышла?) изображать Тину Тернер, я не выдержал и довольно громко произнес:
— Когда культурный досуг добропорядочных, в общем, мещан скрашивают трансвеститы, я говорю, что мир изменился. С нетерпением жду появления карликов, разносящих кокаин на серебряных подносах. Чистые балы Фредди Меркьюри…
— Еще недавно, в славные девяностые, все эти люди слушали Михаила Круга. — Антон достал сигарету. — Что же могло испортить их вкусы? Когда они успели пристраститься к зажигательным шоу сексуальных меньшинств?
— Нет, я одного не понимаю, как в них все это сочетается? — Ваня выхватывает из пачки Антона сигарету и берет зажигалку. — Наверняка, все эти люди осуждают голые жопы на экране телевизора, мат в литературе и употребление легких наркотиков в кино. Наверняка все они плюются словами «безобразие», «запретить» и «раньше-то их бы всех!». Наверняка…
— Ты же не куришь? — спрашиваю я его.
— А! — отмахивается Ванька. — Я просто не врубаюсь, как в их крошечных головах могут мирно ужиться «семейные ценности» и адский отжиг под шоу трансвеститов!
— А как в их желудках могут мирно сочетаться соленья и оливье, а потом суши с роллами? — Антон глубоко затягивается и выпускает дым. — Одно сытно, другое модно. Так и с мозгами.
— Я пойду в туалет, не могу тут больше сидеть, — говорю я. — Это просто тошнотворно.
— «Ты тут не бесплатно работаешь, моралист!», — цитирует меня Антон и ржет.
— Меня просто бесит, — начинаю я заводиться. — Почему в этом городе все вещи извращаются до неузнаваемости? Почему музыка из «Saturday night fever», под которую сотни тысяч ноздрей закидывались чистейшим первым, становится фоном для рекламного ролика семейного автомобиля? Почему шоу трансвеститов, бывшее атрибутом ночных клубов типа «Studio 54», превратилось в гвоздь корпоративной программы для колхозников? Почему закрытые вечеринки Москвы — это когда сотни менеджеров среднего звена закрывают своими телами барную стойку? Почему пиво рекламирует Луи Армстронг, а французский коньяк — Дима Быков, хотя должно быть наоборот? Почему аббревиатура VIP у нас расшифровывается как «Владелец Икарусного Парка»? Чего бы всем тут не расписаться в убогой пародийности происходящего и не начать называть вещи своими именами? Например, на сейлах писать «Скидка 70% для лохов, не знающих, сколько это стоит в Европе», на перетяжках — «Неделя гастролей великого шеф-повара, которого мы и в глаза не видели, просто больше нечем заманить людей в ресторан», на именных пригласительных — «Имя не указываем, все равно придет ваша секретарша»? Можно ли вместо идиотского «Петр Листерман — Теневой человек года по версии журнала «GQ», просто написать: «Приз за то, что он нам тоже подгонял телочек»? Можно или нет?
— Гениально… — Ваня все-таки роняет ролл. — Про VIP особенно круто. Сам придумал?
— Гости подсказали, — отвечаю я.
— И это говорит человек, который в качестве протеста обществу потребителей вчера избил плюшевого промо-медведа! — говорит Антон, склонив голову набок. — Дрончик, ты сегодня в ударе! Когда выйдем, начинай читать агрессивно, пускай всех накроет жестью!
— Про медведа ты не мог не вспомнить, да? — злюсь я.
— Так, ребята, за кулисы, ваш выход через десять минут, — говорит появившийся откуда-то Шитиков. — Нажраться не успели?
— Как можно?! С таким шоу?! За кого ты нас принимаешь! — язвлю я.
— Шутка. Знаешь, всякое бывает с вами, артистами! — ржет Дима. — Значит так, матом не увлекайтесь. И попрошу без гомосексуальной эстетики на всякий случай. Исполняете только те пять треков, что я прочел.
— А про трансвеститов можно? — кривится Антон.
— В другой раз, чувачок. В другой раз. — Дима примирительно хлопает его по плечу.
За кулисами мы выпиваем по сотке виски для лучшей артикуляции, семь минут выжидаем, обнимаемся и по кивку ассистентки выходим.
— Ты в порядке? — шепотом спрашивает Антон.
— В полном, — так же шепотом отвечаю я.
— На сцене гангста-рэп группа… — слышу я голос ведущего, читающего практически по слогам, — «Московский Первый». Молодые дарования, так сказать. Встречайте!
— Гангста-трэш, козел, — шепчу я, — первый пошел!
Антон скрывается за занавесом.
— Второй пошел! Следом двигает Ваня.
— А! А! А-е! Свет включить, музыку выключить! Приготовиться к досмотру! — кричу я в микрофон, интонируя, как опер из ФСКН. — Здесь гангста-трэш клан «Московский Первый»! Без пощады! Без репетиций!
На экранах начинается видеоролик — кадры выступлений Тупака Шакура, смонтированные с нашими фотографиями:
— Права не дают, их берут! — начинаю я.
— Вот это тема, вот это гут! — пританцовывает рядом Ванька.
— Права не дают, их берут! — краем глаза я смотрю, как Антон управляется с вертушками.
— Права — халява, бери сколько хочешь! Либо ты в теме, либо в телик дрочишь! — выходит на передний план Ваня. — Рок — это гамбургер, плюс сосиска в тесте. Константин Кинчев, мы вместе!
— Права не дают, их берут! — Я подхожу к краю сцены и вытягиваю руку вперед, как Эминем.
Резво отчитываем «Права», потом «Макара». На треке «Фантом, опера Свиркина» самые молодые из присутствующих девочек и мальчиков протискиваются к сцене и начинают нелепо имитировать RB танцоров. Пара сильно пьяных мужиков дает гопака. Юбиляр со свитой смотрит заинтересованно. Рядом стоит Шитиков и что-то ему втирает. Ларионов часто кивает. Женщины за столами укоризненно шушукаются. Лицемеры. Ближе к концу трека на танцпол подтягивается более пожилая публика. «Сейчас отвиснем, ветераны ДК», — усмехаюсь я про себя.
После лихих скретчей Антона я без паузы выплевываю в зал очередь свинцовых слов «Перелета»:
— В первом классе под первым, как обычно. Лондоны, Парижи, Нью-Йорки, все привычно. Те же стервы, расклады на языках разных. Иногда впечатление, что глаза завязаны, друзья вмазаны, старые раны кровоточат — неперевязанные. У какого жлоба на меня ствол найдется? Этой паскуде, видно, неймется.
В зале вдруг начинается какая-то нездоровая движуха. Все встают, подходят ближе к висящим мониторам, тычут в них пальцами и начинают говорить на повышенных тонах, часто оборачиваясь на Ларионова. Я перевожу взгляд в его сторону и вижу, что Шитиков стоит с абсолютно серым лицом, на котором выделяются только белые губы и горящие глаза. Поскольку происходящего на мониторе мне не видно, я пытаюсь понять, что происходит, глядя на лица ребят. Но те лишь пританцовывают, не врубаясь в происходящее. Ларионов стоит, упершись кулаками в стол, смотрит то на меня, то на экран, и что-то отрывисто гавкает.
— Не успокоишься, пока я не скажу. Макаром своим ему слово всажу… — читаю я, спрыгивая со сцены, чтобы посмотреть на крайний монитор, — а вид за окном: океан где-то снизу, он из тех, кто не требует визу…
Шитиков пробегает мимо меня за кулисы. Я наконец оказываюсь в удобном положении и поднимаю глаза на монитор. А там…
На мониторе — полная катастрофа! Абсолютно голый Андрей Миркин лихо занимается любовью с девушкой, сидящей на столе. На глазах девушки — черный прямоугольник, который используется в
