недопустимы!
Вот и все, теперь наверняка зарежет! Вид у меня был, должно быть, настолько жалкий, что экзаменующий отвернулся. Постоял, подождал, когда схлынет гнев, дал мне время как следует себя выдрать.
— В целом во время полета вы действовали грамотно. Ставлю пятерку.
Нет, что ни говори, а везучий я человек. И какие замечательные люди встречаются мне на пути! Или в авиации все такие?
Испытания на «везучесть» на этом не кончились.
На следующий день Ваня Алефиренко, Саша Черняховский, Разгонин, Хоткевич и я получили направление на комиссию и отправились в Пятигорск. Утро было прекрасное, о настроении и говорить нечего. Главное позади. Экзаменов мы не боялись, только что окончили школу. Медкомиссия? Но проходили же при отборе в аэроклуб. Что еще может помешать?
Оказалось — может. Я и забыл, что мне не хватает каких-то трех месяцев до возраста, установленного правилами приема. И вот все рухнуло! Предложили явиться через год.
Ребята искренне сочувствовали моему горю.
— Не расстраивайся, Василек, — обнял меня за плечи Ваня Алефиренко. У меня такое предчувствие, что в училище мы поедем вместе. Вот увидишь! Предчувствие!
Мать только обрадовалась: за год воды много утечет, может, и вовсе пройдет эта блажь у сына. Отец долго курил, хмурился. Вдруг с силой воткнул в пепельницу окурок, рывком поднялся, хлопнув ладонями по коленям.
— Вот что, Василь! Нюни не распускай. Ложись спать, утро вечера мудренее. Завтра вместе поедем в Пятигорск…
Легко сказать — ложись. Заснул я только под утро. Ни предчувствие Вани, ни решимость отца всерьез принимать не приходилось. Правила есть правила, военное [20] училище — не школа, не авиамодельный кружок, даже не аэроклуб.
Когда я проснулся, отец уже был готов. Чисто выбритый, строгий, в выходном шевиотовом костюме, в новой сатиновой косоворотке. От Минвод до Пятигорска езды полчаса. В вагоне молчали, каждый думал о своем. Я опасался, что отец в военкомате начнет шуметь и окончательно испортит дело. Впрочем, портить было нечего. Да и кто его станет слушать?
Отец не шумел, не горячился. Вежливо выслушал объяснение председателя, попросил разрешения сесть.
— Видите ли, товарищ командир, — начал издалека и как бы с натугой, я начал работать, когда мне не исполнилось и четырнадцати. Сначала учеником, потом слесарем, помощником машиниста… Руководил группой революционных рабочих, возраст не помешал. Правда, белоказаки едва не зарубили, когда угонял порожняк… Но не в этом дело. Дело в том, что когда паровоз на подъем идет, вся бригада ему помогает. Тут и пар держим 'на марке', и уголька не жалеем, даже и дышим с ним заодно. Потому что такое дело — дай на момент упасть давлению…
Я слушал с досадой. Пошел про свое! Пар, давление, реверс… Занятые же люди! Извинятся, на дверь укажут, и все, конец…
— Да, паровоз… — вздохнул отец. — А если не паровоз — человек на подъеме? А ему вместо помощи — палки в колеса! Месяцев не хватает. А ждать целый год. Этот-то год вот и может как раз… я к чему и сравнил с паровозом…
Члены комиссии заулыбались, дружно обернулись ко мне. Кажется, от меня и в самом деле пар валил в ту минуту.
— Убедил, Иван Иванович! — поднял руки вверх председатель. — Раз идет на подъем… Только пусть и в дальнейшем 'на марке' пар держит!
В ноябре 1938 года наша маленькая компания аэроклубовцев выехала в Ейск.
На ейском вокзале нас встретили командиры в морской форме. В небе стоял гул моторов: курсанты- выпускники сдавали государственные экзамены. Нас сразу направили на «медицину». Ее мы не боялись, откуда нам [21] было тогда еще знать, что сколько бы ни проходил медкомиссий летчик, каждая для него дамоклов меч. Слышали только, что авиационных врачей называют чекистами от медицины.
В справедливости этого сравнения пришлось убедиться именно мне. В первом же кабинете — новость. Оказывается, у меня одна нога короче другой. Как так? Дело обычное, но у вас разница несколько больше установленной нормы.
Вот те на! Опять все повисло на волоске. То из-за нескольких месяцев, в паспорте только видных, то из-за миллиметров, неведомых даже и самому.
Приказали явиться завтра.
Назавтра в числе «нестандартных» прошел кабинеты. Последняя запись. С замершим сердцем заглядываю через плечо. Ну и почерк у председателя, сам прочесть не сумеет… Но вот перо останавливается перед строкой «Заключение». Крупные, четкие буквы: 'Го…'
Дня через два нас пропустили 'через воздух'. Затем — экзамены. Сдали первый, второй… Результатов не объявляют. Третий, последний. По-прежнему — ни гу-гу.
— Испытывают на нервы, — то ли сострил, то ли всерьез решил Сашка.
Если это было действительно испытание, то первым не выдержал его я. Спросил, как бы между прочим, у старшины, что водил нас в столовую, — какой дальше порядок?
— Дальше — банька, — загадочно и, как показалось, с охотой ответил он.
Да, в такой жаркой баньке еще никому из нас париться не приходилось. Оказалось, она-то и есть ожидаемый «результат». А старшина Дороганов, который с таким удовольствием сообщил мне о ней накануне, и есть тот таинственный человек, кому ведомы наши судьбы.
'Порядок' был прост, как и объявил он, построив всех нас на плацу в две шеренги. Чью фамилию выкликнет по списку — два шага вперед, примкнуть к тем, что вышли раньше.
— Затем все напр-раво и в баню — остричься, помыться, переодеться в курсантскую форму. Остальным получить документы и по домам.
Никогда в жизни, ни раньше, ни после, в самые даже горячие дни на фронте, не жаждал я так помыться, как в те пятнадцать минут![22]
Вот Ваня Алефиренко уже отмерил заветные два шага, самые крупные в своей жизни. Обернулся, сияет, как самовар. Вот вышел длинный какой-то на «Б» — фамилию я от волнения не расслышал, — потом на «В», еще… Целых трое на «Г»! Так вообще до меня не дойдет, мест не хватит. На «Е»… Везет людям! Если и это испытание, то где ж справедливость? Неравномерно распределены нагрузки! Перетасовать все бумажки с фамилиями, доставать бы из шапки и выкликать… «К», «Л»… Ну? Ну? Мазуренко… Мелкумов, черт… Все? Ну…
— Минаков… Уф-ф
— Я! — выпрыгнул, в самом деле как из парилки, бегом примкнул к черту Мелкумову, которого уже любил.
Из наших на месте остался один Хоткевич, не прошел медицину. Он это знал и до «баньки», и все равно. Вдруг чудо, не хватит одного кандидата… Жаль было парня. Но радость взяла свое.
Спустя полчаса мы «крестились» в курсанты. Драли друг другу спины с таким стараньем, как будто готовились плавать, а не летать.
— П-палубу надра-ить! — по-боцмански орал Сашка, чуть не сдирая кожу с моих лопаток. — Натерр- реть песком…
— И пр-ролопатить! — орал в свою очередь я, отыгрываясь на его широченной спине.
В предбаннике ждали нас стопки сложенных по размерам матросских тельняшек. Выходили — туго затянутые ремнями с тяжелыми бляхами, ощущая ногами приятную тяжесть суконных «клешей», раскачиваясь, как заправские моряки.
Удивительно действует на человека форма! Чудесно действует, тысяча… нет, десять тысяч чертей!
В общем вся жизнь из одних испытаний. А можно сказать — из везений сплошных.
Вот хоть и первый прыжок с парашютом. В училище, в тот же год. Поднялись. Я в передней кабине У- 2, сзади — летчик-инструктор. Под ложечкой, понятно, посасывает. Летчик сбавляет обороты, толкает в
