Кровь ниори

– Да ты, я погляжу, молчун. Чего ж пришел-то к Виверре, коли и сказать-то нечего? Может, тогда молочка свежего со мною выпьешь?

Леки молча кивнул. Старушка исчезла за занавесью в дальнем углу и вернулась с большущей крынкой, потом взяла со стола непривычно широкую глиняную кружку, щедро влила в нее молока, поставила на стол и жестом позвала мальчонку. Леки подошел, взял кружку обеими руками и, зажмурившись, сделал глоток. Ему показалось, что такого вкусного, сладкого молока он не пил никогда в жизни, и он пил его, не останавливаясь, пока кружка не опустела.

– Может, хочешь еще? – спросила старушка.

– Очень, – честно сказал Леки, прежде чем понял свою жадность…

– Вот и хорошо, вот и ладненько, – пропела Виверра. У нее был необычайно мягкий, шуршащий голос. Совсем не старый.

Скоро они сидели за столом, неспешно беседовали, и Леки уже не помнил своего страха. От Виверры веяло чем-то Родным, как от матери.

– Так, стало быть, малыш, ты здешний? Из Кобы? – Расспрашивала Леки колдунья. – А я и не знаю тебя… Зовут-то как? И чей ты?

– Леки. Я в Кобе живу с отцом. И Ювит. Мы ближе всех к твоему лесу живем. Моего отца Ортом звать, – разговорился было мальчик, но вдруг лицо старой Виверры напряглось, потемнело. Молчание повисло в маленькой избушке.

Старая колдунья наклонилась к Леки близко-близко, разглядывая, и промолвила:

– Так ты, должно быть, сын Этоми… То-то ты сам ко мне пришел, не побоялся. – И добавила: – Она ведь так и говорила: придет тот день, когда ты явишься сюда, в мою избушку, и никто, кроме старой Виверры, больше не поведает тебе о ней, потому что не останется вокруг никого… кто бы помнил.

– Моя мама…

– Ступай… Ступай домой, сын Этоми. Тоска не дает мне говорить, сердце когтями сжимает. А я… не хочу с нее начинать. Когда в другой раз придешь – буду ждать тебя. Приходи, сынок. Непременно приходи!

С тех пор прошло уж цикла полтора, не меньше, но эта встреча осталась в памяти такой же отчетливой, как будто случилась вчера. Леки пришел в другой раз и приходил снова и снова, хотя Виверра уж ничего нового не могла о матери припомнить. Он приходил и слушал ее песни, сказы о былых временах, колдунах, добрых и злых, героях и подвигах, о том, как заговаривать хвори разные да какие травы собирать, как снадобья варить.

Леки ее тоже посвящал во все, что в Кобе случалось, да и у него в душе. Ничего не таил. Да и кому ж рассказать, как не бабушке Виверре, единому родному человеку на свете? Порой он снова заставлял старушку вспоминать о матери. Какой она была, о чем с Виверрой говорила… Та терпеливо, в который раз, начинала свой неторопливый сказ, и вновь перед Леки вставала темноволосая женщина с грустными глазами, которая пела непонятные песни на неведомом языке.

Была она, говорила Виверра, целительницей, только не такой, как сама старая знахарка; другой была ее сила. Однажды набрела она на избушку в лесу, случайно, как и Леки, и стала приходить туда. Сначала часто захаживала, а потом, когда Орт об этом узнал, украдкой, если он целый день в поле проводил. Многие свои тайны открыла она Виверре, многие хвори могла она исцелить. Не могла только себя спасти. Знала, что недолго ей осталось, и просила Виверру сыну о ней поведать.

Когда Орт узнал, что Леки в лес бегает, да не просто так, а к старой колдунье, строго-настрого приказал, чтобы и духу его не было рядом с лесной избушкой. Леки ничего не сказал, а ходить не перестал. И скрывать не стал. Так и сказал, когда Орт спросил его грозно, где он снова шлялся. Ох, Орт его тогда и выдрал до полусмерти, насилу Ювит выходила. И с той поры точно стена между ними выросла.

Леки тогда немногим больше цикла стукнуло, но уже не один черный атай пробежал между отцом и сыном за эти годы. Не суждено стать явью отцовским надеждам: не будет сын его старший знатным хозяином. Хоть и казалось порою Орту, будто первенец его слово какое-то заветное знает, уж больно на его поле все красиво да ладно, пеллит колос в колос стоит, только не лежало сердце Леки ни к ферме, ни к большим отцовским планам. Зачем отцу новые угодья, если поля уже и так обширны и работников в страду нужно нанимать, чтобы их обиходить? И почему амбары ломятся, а путника в доме без денег никогда не приютят? И почему отцу не нравится, что Леки много времени в гончарне проводит, где кривой Дару, знатный мастер, учит его лепить? Ведь в свои годы Леки уже и многим взрослым фору в этом деле дать может. Дару, вот, гордится учеником, который прямо на лету схватывает. А еще не нравилось Орту, что сын в лесу подолгу пропадает с Арви, хоть старый охотник Леки хвалит, говорит, из лука парень бьет – просто загляденье. Хотел он приохотить Леки на промысел ходить, да не вышло. Никто не знал, что там между Ортом и Арви получилось, но с тех пор стал охотник сторониться их подворья. Теперь только и оставалось – ходить в лес одному или с другими парнями, с Майти, например, или с Байгом.

Да, многое Орту приходилось не по нраву, и частенько, когда Леки поменьше был, ему ни за что доставалось. Казалось, что парень все назло делает. Но время шло. Только-только Леки свои два цикла минул, и в Кромай, как и много лет назад, пришли шекимы. Как водится, каждой семье пришлось по одному человеку отдать в Айсинскую дружину. Прощаясь с Леки, Орт скрывал свое облегченье. Еще бы год – и Орт-младший, его надежда и опора, мог бы в лучники попасть вместо Леки. Орт скрывал, надо же! Разве мог он хоть кого-нибудь обмануть! Никого не мог: ни Ювит, ни Кесса, ни Орта-младшего, ни самого Леки. В дни недолгого перехода к южным провинциям Кромая тот частенько вспоминал прощание перед отъездом. Оно засело в памяти, как заноза, окончательно отвращая от отца. Крыльцо и мелкий сеющийся дождик; Леки на коне глядит сверху вниз на притихшее семейство; опухшие от слез, невидящие глаза Ювит, стиснутые кулаки и дрожащие губы Кесса; Орт-младший подсаживает к нему на коня мальчонку-Кийта; а в глазах отца – лишь облегчение. Леки тронулся с места во всю прыть. Но не прошло и полугода, как он вернулся, возмужавший и спокойный, и вычеркнул Орта из своей жизни. Второй удар достиг цели.

Первый настиг его, когда Леки едва перевалило за первый цикл. Он помнил, что тогда была середина зимы и, жестоко избитый Ортом, полуодетый, он прибежал по глубокому снегу к Виверре. Что Виверра всю ночь отпаивала его травами и сыпала проклятьями, и вдруг пробормотала, что Орт, змей скользкий болотный, девочку Этоми уже заморил, так и сына ее убьет когда-нибудь. Хоть Леки тогда и худо было, но, услыхав имя матери, он принялся выспрашивать у старушки, что же еще она знает, что скрыла от него. Он так настойчиво и жалобно смотрел ей в глаза, что Виверра дрогнула. Сначала нехотя, а потом все больше и больше распаляясь, она рассказала ему ту единственную правду, которую никто, кроме нее, не смог бы сообщить Леки.

Пришло их в Кобу четверо, все чужеземцы. Виверра ничего про первых двух не ведала, знала лишь, что