назад, страна разучилась переплетать книги? Купишь, принесешь, положишь – глядь: переплет начинает коробиться, как ломтик засыхающего сыра (если кто помнит, как сыр засыхает).
А раньше переплеты были прекрасные: ткань, тисненая кожа... В книгах были замечательные поля, на которых присяжные поверенные, почитывая в тюрьме или бездельничая в ссылке, могли писать свои «Nota bene!», «ха-ха» и прочие премудрые замечания.[38]
Почему ж переплеты стали коробиться? Почему на ощупь они как липкая клеенка в детдомовской столовке? Видно, умер последний, кто способ знал. А теперь – всё. Никто не помнит, не умеет, не хочет. Да и зачем?
Но если открыть книжный шкаф (шкафы тоже очень сильно изменились, уважать их никак невозможно), взять старую книгу, раскрыть и –
ЛОПАХИН. Я весной посеял маку тысячу десятин и теперь заработал сорок тысяч чистого. А когда мой мак цвел, что это была за картина!
Позавидуешь! И денег кучу заработал, и наслаждение получил – свободный предприимчивый человек. Капитал девать некуда. Вот сейчас Пете Трофимову предложит, просто так, без отдачи, неизвестно на что, на революцию, что ли?
Как просто было Лопахину! Захотел – мак посеял, захотел – еще чего-нибудь. Цель его была эгоистическая – заработать. Но от этого эгоизма в стране было всего полно. А просто ему было потому, что никого он не спрашивал: можно ли посеять? И никто ему не указывал, что и как. И никто не запрещал. Никто не говорил: «Не положено!»
...Вот он – шкаф. Старинный огромный книжный шкаф. Теперь таких нету. Не осталось. Большинство сожгли, порубили на дрова – только щепки летели от старого благородного дерева. А те немногие, что уцелели, понимающие люди вывезли за границу; там они дорого стоят. Да хорошо, что вывезли, – в нашу крупнопанельную, малогабаритную жизнь такой шкаф не влезет. Велик.
Вот он – во всю сцену, от кулисы до кулисы, от подмостков до портала. Гулливеровский шкаф в стране лилипутов.
Это дом. В нем живут люди.
Распахиваются дверцы, огромные, как двери собора, и мы видим: из книжного шкафа медленно движутся к нам персонажи «Вишневого сада». Раневская – Татьяна Васильева, Гаев – Николай Волков, Фирс – Евгений Евстигнеев, Лопахин, Епиходов, Шарлотта... За спиной у них – бескрайний вишневый сад, цветущий фиолетово-розовым, над головой у них – бескрайнее небо, фиолетово-синее, предрассветное. Все такие красивые, все такое прекрасное – даже жалко знать, что все это обречено.
Все это не существует больше. Осталось там, в старом книжном шкафу, в старых замечательных книгах. В прошлом. Красивая исчезнувшая жизнь. Красивые исчезнувшие люди.
Появись этот спектакль лет семь назад (что абсолютно исключено), как приятно было бы писать об актерских работах. Блестяще играют. Ярко, тонко, остроумно, талантливо... Но теперь не до того. Некогда. Надо сказать главное. Надо сказать – о чем.
О чем? Ну, уж это-то всем известно. Еще со школы. Вырождающаяся аристократия (что уж в ней такого вырождающегося... – поди пойми) уступает место молодому капитализму (в лице Лопахина). И всякий раз, где бы ни играли «Вишневый сад» – в Москве ли, в провинции ли – всякий раз что Лопахин объясняет, как надо нарезать сад на участки под дачи, и предрекает, что «вскоре дачник размножится до необычайности», всякий раз в этом месте по залу пробегает смешок. Это люди, впервые знакомящиеся с пьесой, восторгаются прозорливостью Чехова и потом, выходя на антракт и вставая в гигантскую буфетную очередь, радостно сообщают друг другу: классика всегда современна!
Больше всего мне хотелось избежать этой формулы «классика всегда современна» – и вот не удалось. Даже дважды написалась проклятая школьная фраза.
Но ведь это как сыграть! Сыграешь талантливо – будет современно. А бесталанно – так будет пыльная ветошь; восковые мумии, храп в партере. Укажите мне такого зрителя, который не спал бы на бездарной классической постановке, – я такого еще не видал. Дамы, впрочем, выдерживают, ибо для них главное – вести себя прилично.
...Кажется, это мы сами делаем спектакль современным. Когда на сцене не мертвые куклы, механически произносящие чужие слова, когда на сцене живые, бесконечно интересные люди, они – и вольно, и невольно – нагружают классический текст сегодняшними страстями. А мы – тоже живые и сегодняшние – отзываемся душевным и интеллектуальным резонансом. Ассоциации...
«Вишневый сад», о котором пишу, возник после двух Съездов народных депутатов (как бы кого ни коробило такое вульгарное заявление). Когда Гаев – Волков, обращаясь к многоуважаемому шкафу, – конечно, не к шкафу, а к нам! – заговорил, запинаясь и мучаясь, об идеалах «добра, справедливости и общественного самосознания», а близкие отвели глаза, а наглый холуй и хам Яша глумливо заржал... Как хотите, а сцена была слишком узнаваема. Над Сахаровым тоже глумились.
...Дачно-экономические планы Лопахина всегда живо воспринимаются советской публикой (оставляя иностранцев совершенно равнодушными). Но в этом спектакле даже старческое бормотание Фирса наполнилось горьким сегодняшним смыслом.
ФИРС. В прежнее время, лет сорок – пятьдесят назад, вишню сушили, мочили, мариновали, варенье варили и, бывало, сушеную вишню возами отправляли в Москву и в Харьков. Денег было! И сушеная вишня такая была мягкая, сочная, сладкая, душистая... Способ тогда знали...
РАНЕВСКАЯ. А где же теперь этот способ?
ФИРС. Забыли. Никто не помнит.
Забыли! Как не забыть, ежели всех убили, кто знал и умел.
И на кой черт нужен теперь этот огромный сад? Толку от него никакого. Вырубить! Аня – по глупости – жалеет.
АНЯ. Я любила его так нежно, мне казалось, на земле нет лучше места, как наш сад.
ТРОФИМОВ. Вся Россия наш сад.
Неприятно, даже страшновато прозвучала знаменитая оптимистическая фраза. С одним-то садом управиться не умеет, а ему всю Россию подай! И кому? Недоучка, демагог, фразер... Да только ли фразер? За что, интересно бы знать, его исключили из университета?.. Петя агитирует; Аня слушает новое слово, разинув рот. Петя витийствует, захлебываясь трескучими фразами из брошюр; Аня начинает дергаться в такт его речам...
«Вся Россия наш сад» – впервые эта ликующая фраза демагога прозвучала как партийный лозунг. И впервые же на нее отозвалась в мозгу другая ликующая фраза: «Всю Россию потребуем!» Это вопит в восторге от неограниченной власти над людьми участковый Расплюев, собираясь всех граждан поголовно допросить и освидетельствовать. (Сегодняшняя ситуация заставляет заметить в скобках, что и Петя Трофимов Чехова, и Расплюев Сухово-Кобылина – русские. Не осетины, не евреи, не латыши. И если Петю, согласен, соблазнили марксиды (словечко Герцена), то уж Расплюев-то, как и Малюта Скуратов, отродясь ни одной брошюрки не читал, и его следственно-пыточное упоение – родное, не заёмное.)
...Витийствует Петруша Трофимов (случайный ли тезка младшего Верховенского – фашиста Петра Степановича, родившегося от идеалиста Степана Трофимовича, случайный ли тезка?), витийствует Петруша, и понятна становится реплика Раневской.
РАНЕВСКАЯ. Вам понадобились великаны... Они только в сказках хороши, а так они пугают.
...В последнем акте все окончательно встает на свои места.
Грусть-тоска. Двери настежь. Дом оставляют. Вещи сложены. Раневская и Гаев с невыносимой горечью готовятся покинуть родину.
РАНЕВСКАЯ. Минут через десять...
Разрешения спрашивает, как у товарища начальника. Как перед казнью. Кто уезжал – тот поймет.[39]
И – появляется Аня. Гладкая (новая!) прическа с узлом на затылке. Черная кожаная куртка. Сухой, назидательный, не приемлющий сантиментов тон. В руках брошюра и тетрадка. Среди чуждых страданий –
