полуночи…На следующий день, в понедельник, люди спускались в метро, чтобы ехать в Лужники на гражданскую панихиду. «Станцию
“Спортивная” поезд проследует без остановки», – объявлял механический голос.
По пустынному Комсомольскому проспекту – ни троллейбусов, ни машин – люди спешили к Лужникам. И, прыгая по ледяным лужам, я вспоминал, как организовывалась «всенародная скорбь» по Суслову, Брежневу, Черненко, как объявлялся национальный траур, подкатывали к учреждениям и заводам комфортабельные автобусы. Невольно думалось и о тех, кто устроил панихиду по Андрею Дмитриевичу на окраине города.
Александр МИНКИН, журналист, г. Москва
В «Аргументах и фактах» от заметки остались факты (цифры), а выводы не уместились.
Уже тогда была очевидна общественная апатия молодняка. Это был год максимальной политической активности. На митинги в Москве выходило полмиллиона (в тысячу раз больше, чем теперь), а молодых было мало. В городе – много, а на митинге – мало.
Посмотрите еще раз на статистику: больше 65 % (две трети!) – инженеры, преподаватели и научные работники. Иных уж нет, а те далече. А тем, кому тогда было двадцать, – теперь сорок. Гражданского сознания у них не прибавилось. Зато прибавилось цинизма и скепсиса: мол, зачем дергаться? – все равно ничего не добьешься. Этот скепсис для человеческого общества как сепсис для человеческого организма – отравляет всё, в том числе голову.
В «АиФ» уместились те, кто пришел. Быть может, еще важнее – кто не пришел, но рассуждения о них напечатаны не были.
Не было никого из гигантской армии чиновников – всех этих бесчисленных паспортисток, ЖЭКов, ведомств, министерств, райжилотделов, собесов, не было партфункционеров – секретарей, помощников, завотделами, замзаворготделами. «Совесть нации? А это что за настойка? На каких ягодах?»[72] Не было милиционеров, кагэбэшников (разве что в штатском, затесались в 2 % рабочих). Те, кто тогда не пришел (сейчас им от 40 до 60), – теперь рулят.
В Лужниках грузовик с гробом медленно ехал по льду среди огромной толпы. Люди пропускали этот катафалк и шли за ним. Но не вплотную. За грузовиком шло крепкое оцепление – полукруг энтузиастов, прочно сцепившихся локтями. За ними – вся толпа. А внутри этого полукруга, никем не толкаемый и не заслоняемый, шел Ельцин. Получалось, что он и есть Россия, которая прощается со своей совестью. В грузовике возле гроба, на лавке у заднего борта, сидела Елена Боннэр, вдова. С немым изумлением она смотрела на главного скорбящего.
Другой главный скорбящий – Горбачев – в Лужники, конечно, не приехал. Ему еще утром доставили тело Сахарова для индивидуального прощания в спокойной обстановке.
На панихиде в Лужниках выступал обычный тогдашний набор ораторов: Ельцин; подозрительные, но популярные прокуроры, обещавшие когда-нибудь всё разоблачить; Собчак – воспитатель любимых национальных лидеров (одна Ксюша чего стоит). Была огорожена площадка для дипкорпуса, там было сухо, лежали доски. Простой народ теснился как попало. Рядом в давке, по щиколотку в талой воде, стоял посол Швейцарии – единственный, кто не воспользовался загоном для дипломатов. Видно было, что не политическую миссию выполняет, а просто пришел, по-человечески.
Репортаж мой о похоронах напечатали в Швейцарии и еще где-то. Вдруг пришло мне приглашение в швейцарское посольство на обед. Посол (итальянский швейцарец с замечательной для русского уха фамилией Пьянка) расспрашивал о литературе, о театре, а под конец (потрясающий кофе, ликеры, сигары) объяснил, почему пригласил.
Оказывается, его срок в Москве подходил к концу, и он уже знал, что его следующее место работы – Марокко. Во-первых, это было понижение, потому что Марокко против СССР не канало. Во-вторых, Пьянка всю жизнь занимался историей Ватикана, а мечта о Риме уплывала навсегда. И вдруг его вызвал министр иностранных дел Швейцарии и сказал: «Мы знаем, что вам хотелось бы стать послом в Риме, вы едете туда». – «Спасибо, очень рад, но почему?..» И тут министр показал ему журнал “L’Hebdo” с моей заметкой о похоронах Сахарова, где упоминалось, как посол стоял среди простого народа в ледяной луже. А в Швейцарии главная и максимально ценимая добродетель – скромность.
Мы налили еще по одной, и Пьянка сказал: «Ближайшие четыре года резиденция посла Швейцарии в Риме – ваш дом». И в 1992-м на два дня сбылось. Это было потрясающе – на огромной машине со швейцарским флагом (шофер в белых перчатках) ехать в Колизей.
Дело не в сигарах, не в белых перчатках шофера. Тексты, увы, приходится объяснять.
Тогда цензура не позволила сказать прямо: власть и в воскресенье, и в понедельник лишила людей возможности приехать на метро. (Автовладельцев тогда было в разы меньше.) Власть отменила остановки метро и сняла с маршрутов троллейбусы на Комсомольском проспекте, чтобы затруднить людям путь к гробу Сахарова; чтобы пожилые сто раз подумали, пройдут ли они несколько километров по льду; чтоб все, кто колеблется, остались дома. Чтобы людей было поменьше.
Но тогда, в 1989-м, читатели и так поняли, что означают фразы про механический голос, объявляющий «…поезд проследует без остановки».
А теперь нет никакой уверенности, что правильно поймут историю про Пьянку – а-а-а, понятно: кофе, сигары… Нет, это – о мотивах власти.
Одна страна назначает человека послом в престижную страну за то, что молча стоял в ледяной луже. Другая страна делает послами тех, кто построил себе дворец за 50 миллионов долларов, украденных из бюджета; или политически грамотно обсчитался на выборах, а потом политически грамотно по ошибке сжег бюллетени; или ограбил пенсионеров и вздул цены на лекарства ради бизнеса жены… Опозорился, проворовался – в послы! – представлять Россию там, где очень хорошо знают (проклятые шпионы!), кем был и какими подвигами прославился новый посол.
Аргументы власти при назначении послов у нас и в Швейцарии – разные. Власть наша носит часы, сделанные там, где высшая добродетель – скромность, а ведет себя так, будто высшая добродетель – наглость.
В 1989-м разносолы нам были в диковинку. А теперь у нас самих ликеров, сигар и паштетов —…опой жуй. Полно лидеров, вождей, цветет всякое и называет себя элитой. Но вакансия «совесть нации» остается свободна.
Свято место пусто не бывает? Увы, еще как бывает!
Признай наших!
Тов. президент, я с просьбой. Но сперва – о главном. В понедельник узнал о радостном историческом событии: Науру признала Абхазию, ура! Хотел сразу вас поздравить, но друзья затащили в баню… Впрочем, вы все равно получили бы письмо с опозданием. Зато теперь у нас двойная радость. Наура вчера признал еще и Ю. Осетию.
В Абхазии мандарины, а в Науре не знаю что. Я вообще не знал, что есть Наура, а вы – знали? Если да, вы – уникум. Там не о чем знать: в ней (в нем?) 14 тысяч жителей. (Грамматические шатания здесь оттого, что если Науру – страна, то «она», а если государство – то «оно», а если режим или друг – то «он».)
Может быть, теперь Абхазия, как принято на Кавказе (отдаривать вдвойне), два раза признает Науру, и Ю. Осетия ее два раза; и на здоровье, нас не касается. И не стал бы вас отвлекать, но…
Сообщают, что мы (Россия) дали Наурии 50 миллионов долларов за это дело. Уверен: для вас это – мелочь (гектар Рублевки). Поэтому и рассчитываю на успех просьбы, к которой плавно перехожу. (Вы, надеюсь, заметили плавность этого письма? Это всё баня.)
О чем это я? А! вспомнил… Тов. президент! Я тут (сразу после бани) уговорил деревенский детский дом и трех ветеранов Великой Отечественной признать Науру. Директор детдома, три ветерана и я – впятером мы все время делили на бумажке 50 миллионов на 14 тысяч – деньги делили на жителей Науры. А потом я им обещал с вами связаться. Итак, детдом и три ветерана признают Абхазию (а теперь еще и Южную Осетию). А вы им за это 153 571 доллар и 42 цента (из расчета: 40 детей + три ветерана, получается 43; умножаем на долю каждой наурки). А мне ничего не надо: я еще не решил, признавать ли.
Дополнительно прошу сохранить все эти расчеты в глубочайшей тайне. Страшно подумать, что будет с
