Президенты RU

Булат Окуджава

Первым, кажется, их показал Подниекс[3]. Мы увидели калеку. Ветерана. Инвалида. Мальчишку без ноги. Одного. Теперь нам показывают их помногу. Без ног, без рук. Невозможно смотреть без слез. Нам показывают и «цинки», и рыдающих матерей, и рыдающих вдов. И афганцы хмуро рассказывают в камеру, какая там была святая дружба, а здесь, на гражданке, всё не так, и много грязи, равнодушия, вранья…

И в газетах – афганцы, и по радио. Радиостанция «Юность» сделала передачу по песням афганцев. И воины Афганистана пели свои суровые, романтичные, мужественные песни. И кто-то из них спел про гусарские доблести, про эполеты и кивера, и сказал, что чувствует себя наследником и продолжателем Дениса Давыдова – тот тоже сражался и сочинял песни и тоже участвовал в партизанской войне.

Тоже? Кто ж так свихнул нам мозги?

Денис Давыдов – в том-то и дело – не воевал с партизанами. И никогда вернувшегося с войны в Германии не называли немцем, вернувшегося с Шипки – болгарином, с Азова – турком, из-под Казани – татарином: никогда, ни в каком веке, ни в какой войне.

Почему к нашим ребятам приклеилось чужое имя – «афганец»? Не потому ли, что – чужая война? И всегда были у нас солдаты – даже в Великой Отечественной. А эти – не иначе как воины. Воины-интернационалисты. Вот как гордо. Даже теперь, когда уже решаемся называть эту войну трагической ошибкой[4], продолжаем внушать афганцам, что ошиблись большие начальники, а им, нашим мальчикам, нечего стыдиться. Но разве они стреляли только в душманов?

Мне они рассказывали другое. Рассказывали просто. Не гордясь собой. Но и не раскаиваясь. Пели мужественно: «В людей стреляет, как по мишеням, моя рука». Так что же, третья война – не моя вина?

Мы наших «афганцев» должны в кавычках писать. Потому что есть настоящие афганцы, без кавычек. Они тоже погибали там, в Афгане. И в сотни раз большим числом. И не только мужчины, но и старики, женщины, дети. И нам очень не хватает одного, пусть пятиминутного фильма о тех афганцах. И не про школу, где их учит шурави, и не про больницу, где их лечит шурави. А про их кровь и их смерть.

Планка подымается. Раскопаны ямы в Куропатах. Раскопают архивы НКВД. Рано или поздно нам всё придется сказать всем. А главное себе. Всё равно придется. Зачем же ждать, пока это сделает другой.

P.S. Слово «Катынь» было под запретом. На дворе еще стояла советская власть, а каждый номер «Московского комсомольца» нес в шапке имя хозяина: «Газета МГК и МК ВЛКСМ», причем «МК» означало Московский областной комитет Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодежи, а МГК – всё то же самое, но городское.

За десять лет через Афган прогнали, можно сказать, всю армию. И не только. Через Афган прошло несколько призывов. Они принесли домой фронтовое братство, жестокость к чуркам и ненависть к своим властям, которые погнали их в чужую страну неизвестно зачем. Да и в народе, состоящем из пап и мам этих мальчиков, их бабушек и подруг, война была непопулярна. Газеты о ней молчали, телевизор молчал, но цинки-то шли во все города СССР. И на всех кладбищах появились ряды могил с именами двадцатилетних.

1991

Броня крепка Кино-театр ордена Ленина Забайкальского военного округа Январь 1991, «Огонек»

АЛЕША ПЕШКОВ. Маленьких всегда бьют?

БАБУШКА. Всегда.

М. Горький. Детство

В тот вечер в Доме кинематографистов нам показали документальный фильм «Дембель-91». У слова «документальный» оказался тяжелый криминальный смысл. В самый раз на несколько лет строгого режима.

«Дембель» снимали в двух местах нашей Родины. В парке культуры и в казарме. В столице нашей Родины, в ЦПКиО имени Горького. И в ордена Ленина Забайкальском военном округе.

В парке – праздник. Лихая морская пехота. Тельняшка в обтяжку, берет вертикально сидит на затылке (чудом? на заколках? – вечная загадка).

Немногие облапили подруг. Но в большинстве это мальчишник. Широкие груди, мощные бицепсы. Обученные, гордые, годные к строевой, гаранты победы. Все веселые, потные, все под газом. Их лучше не задевать, они только и ждут, чтоб на кого-нибудь обидеться. Из репродукторов льются бодрые песни.

Праздник снимали минут двадцать. Может, сорок.

Казарму снимали полтора года.

Будни – дело долгое.

За долгие месяцы личный состав привык к кинокамере. Перестал ее замечать. Перестал стесняться. И тогда камера увидела то, что некоторые маршалы считают вымыслом и клеветой, но от чего некоторые рядовые вешаются. Камера увидела «дедовщину»[5] .

– Упор лежа принять! Встать! Упор лежа принять! Встать! Упорлежапринять! Встать! Воздух! (Надо упасть ничком, головой влево – там, видимо, взорвалась атомная бомба, хотя всё это происходит в коридоре, где слева – сортир.) Встать! Вспышка справа! Встать! Упорлежапринять! Встать! Воздух!

Всё это делается стремительно, а продолжается бесконечно. Ночь. Все спят. «Дедушка» воспитывает салагу. Кому не спится в ночь глухую? Спит ли мама салаги? Наверное, нет. В Забайкалье – ночь. В Москве – вечер. Мама сидит перед телевизором, смотрит парламентские дебаты о правовом государстве, о необходимости защитить Советскую армию от желтой (теперь не говорят «антисоветской») прессы.

Кино. Первый год

Исполнение священного долга перед Родиной начинается не с частного – начинается с государственного унижения. Новобранцев стригут наголо. Может, так и надо. Бог его знает. Может, нет другого средства от вшей. Но зачем так грубо? Зачем такая тупая, рвущая волосы машинка? Ручная, допотопная. Нигде в мире таких не осталось. Мы бережем, в музей не сдаем. Все лучшее – детям. Ладно, машинка – дрянь, но зачем процедура эта идет с насмешкой, с издевкой, с тычком, с пинком, с матерком? Верно, чтоб стал мужчиной. Другого ответа искал – не нашел.

В кадре мелькнули проводы. Одна плачущая мать, другая… Родина-мать зовет, а родная мать плачет. Плачут ли французские, шведские, немецкие матери, провожая сыновей в армию? Интересно бы знать.

Новобранцы летят в самолете. «Высота десять тысяч метров. Температура за бортом минус 50 °C». Летят туда, где эта температура зимой спускается из стратосферы к людям.

Прилетели. При Николае I – Читинский острог. Теперь – ордена Ленина Забайк. воен. окр. С кем тут воевать? Соседей двое – выбор невелик[6].

Но роте не до противника. Дизентерия то ли началась, то ли вот-вот начнется. Роте раздают газеты. Рота, спустив штаны, сидит орлом вдоль опушки. Каждый орел – над своей газетой. Названия упустил разглядеть, но вряд ли «Литературка»[7]. Звучит команда (здесь и далее мат опускаю):

– Пока последний не посрёт – рота будет сидеть!

У «последнего» глаза на лоб лезут от стараний. А как же? Ведь всю роту держит над газетами с дерьмом (вот уж впрямь желтая пресса, прости господи). А издевательства «последнему» гарантированы. Спасибо, если не побьют.

Здоровье – важно. Здоровье армии – очень важно. Анализы необходимы. Но почему на каждом шагу надо топтать мальчишек? Вероятно, многие впервые в жизни оправляются публично. Коллективно- ответственно. По знаменитой формуле: один за всех – все за одного!

Вам неприятно читать? Братья и сестры! Дорогие мои! Мы выдержали жизнь – ужели не выдержим кино?

Казарма – кривые окна. Сортир – кривая плитка. Серость. Убожество. Разруха. Солдаты и офицеры живут не замечая. В задачках по геометрии это называется «дано». Дано – и всё тут. А что «требуется доказать»?

Столовая во дворе. Столы, лавки, ложки, миски, колючая проволока… Стоп! Камера киношников уже привыкла к пейзажу ордена Ленина Забайкальскому: скользит по баракам, по колючке – не замечает. Камеру интересует «розлив» супа. Но мой взгляд напоролся на колючую проволоку, повис на