Президенты RU

ней.

Зачем, Господи? Кого от кого отгородили колючкой в ордена Лен. и т. д.? Столовую от барака? Я не против, но хотелось бы понять смысл. Пытаюсь вспомнить план Освенцима, пейзажи «Архипелага» – нет, вроде бы там только по периметру.

…Надо ли так далеко летать – в Читинский острог. Недавно гулял со своей собакой и с чужой француженкой по дворам Преображенки. Вдруг француженка ахнула, закричала: “La terreur! La terreur!” («Ужас! Ужас!») Гляжу – газончик огорожен колючей проволокой. Люди идут, детки играют – никто не видит. И я не замечал. Да, говорю, плохо, ржавая, ребенок поцарапается – столбняк подцепит. А француженка меня не поняла. Ее не ржавчина ужаснула, оказывается[8].

Теперь думаю – всё к лучшему. Вырастут детки на Преображенке – легче перенесут Забайкальский острог.

Хватит ужасов. Давайте посмеемся. В 1981 году я поехал выступать в Киров. Вечером во Дворце Политпросвещения просвещал кировскую элиту насчет театра абсурда[9]. Черт меня дернул. «Для примера, – говорю, – вообразите: иду сегодня впервые в жизни по вашему городу, на всех витринах огромными буквами МЯСО МАСЛО МОЛОКО СЫРЫ КОЛБАСЫ, а ведь все знают, что ничего этого нет – одно пшено, но идут вятичи спокойно, кирпичом по издевательским надписям не шарахают; чем не театр абсурда?» Просыпаюсь ужасно рано от телефонного звонка: «Ваши лекции отменяются, быстренько сдайте номер, внизу машина, у шофера билет на самолет». Выслали из Вятки в полчаса. А куда? В Москву, где эти надписи тогда соответствовали. Спасибо, не в психушку.

Казарма. Вечер. Москвич-салага наговаривает звуковое письмо маме в Москву. Слова говорит хорошие, голос добрый, неторопливый. На трудности – парень крепкий – не жалуется. Жалуется немножко на тупость бамбуков, урюков. Тормозят урюки успехи роты. Мама посочувствует.

Поле. На поле танки. Хриплый монотонный радиоголос капитана:

– Пятый, вперед!.. Пятый, вперед!.. Пятый, вперед!.. (Мат опускаю.) Пятая машина, вперед!.. Пятый, вперед!!!

Но танки наши не быстры. Все боевые машины стоят. Вот, слава богу, одна случайно поехала. Кажется, совсем не пятая.

Казарма. Капитан в ярости, в бешенстве:

– Ты слышал мою команду?! Слышал?!

Перепуганный парень – будущий механик-водитель – бестолково таращится, мотает головой: «Не- а».

– Не-а, не-а! А ты эту ху-ню подключил?!!

Спасибо, не ударил. Только со злобой дернул капитан солдатика за какую-то тянущуюся от шлема штучку. Теперь парень запомнит, как она называется, и сам не забудет подключить, и другим про эту ху-ню объяснит.

Святая воинская присяга в Забайкалье. Чудовищные ошибки, немыслимые ударения, некоторые слова совершенно нельзя понять. Это не акцент. Это механически заученные звуки незнакомого языка. Это присягает урюк.

Слышишь и понимаешь: парень впервые в жизни говорит по-русски. (Опускаемые в этих заметках слова он, конечно, уже знает. Но ведь они не русские. Мат – это скорее международный код, передающий не столько информацию, сколько эмоцию.)

– Кыланюз ны пыщыдыт…

Это он клянется отдать жизнь за Отечество. Над ним можно поиздеваться. А можно – пожалеть.

Но стоит подумать не только об урюке, но и об армии.

Давайте спросим психологов: чувствует ли человек хоть какую-то ответственность – не говоря уж о священном долге – за клятву, произнесенную на чужом языке? Давайте спросим: не стал ли за месяцы унижений этот чужой язык – язык клятвы – языком врага? Давайте спросим урюков и бамбуков: как они называют нас на своем языке? (Я спрашивал – не сказали.)

Давайте подумаем: почему литовец, узбек, армянин должны на русском языке клясться отдать жизнь за Родину? Сколько стоит такая клятва? Думаете – ломаный грош? Нет – миллиарды.

Призыв провалился весной, провалился осенью и, если дело у нас обойдется без Пиночета, провалится и будущей весной. Кто тогда будет подключать ху-ню, чтоб услышать: «Пятый, вперед!»?

Христианин, поклявшийся на Библии (даже вынужденно – скажем, по требованию судьи), вероятно, ощущает долг. Но представьте: православного заставили клясться на Талмуде или Коране. Армия едина, и Бог един. Но захочет ли русский перекреститься на синагогу?

Русский – государственный. Русский – язык межнационального общения. Единая армия для защиты единого Союза и т. д. – всё верно. Но от кого?

Даже сумасшедший Хусейн кинулся на жирный Кувейт. Кто кинется на нас – нищих? На наши убогие заводы по производству брака, на нашу переотравленную землю? Шведский захватчик через литовскую брешь? Шведский солдат, чья казарма больше похожа на гостиницу ЦК КПСС, чем на нашу казарму?

Господин Коль?[10] Погонит в Германию? Захватит Чернобыль? Что вывезет? Всё, что годится, вывозим сами. И рабсилу не надо угонять – сама рвется, сама за билет платит и с готовностью переплачивает – только пусти.

Японцы? Захватят Дальний Восток? Разрушат церкви? (Сколько сами разрушили – никакие гитлеры не побьют рекорд.) Начнут насиловать? Ой, вряд ли. И зачем насиловать? Кто-нибудь видел, чтоб девушка сопротивлялась иностранцу?

От кого защищать должен урюк? Кто его бил, грабил, унижал?

А главный вопрос: кого защищать собирается наша армия? Солдатским матерям – и русским, и узбекским – не вижу угрозы.

Начальников? Но в присяге не говорится, чтоб за… (На этом месте я усомнился, немедленно позвонил сыну – он «дембель-86»: ну-ка, говорю, произнеси присягу. Он начал и на первой же фразе сбился. – Не могу, забыл. – Вспомни! – Он пыхтел, пыхтел – никак. А ведь на родном присягал, не на чужом.) Так вот, в присяге не говорится, чтоб за начальников умирать (что мы, кстати, и делаем; и в мирное время больше, чем за войну). В присяге говорится: защищать Родину. Хорошо. Только давайте разберемся – кто ей враг.

Кино. Второй год

Казарма. Наш рядовой, которого стригли, которого гоняли, который маме на бамбуков жаловался, стал сержантом. Теперь сам гоняет.

– Отбой! (Стремительно разделись, кинулись в койки.) Газы! (Надели противогазы.) Подъем! (Вскочили, построились.) Отбой! (По койкам.) Подъем! Отбой! Подъем! Отбой!..

Все это делается стремительно, а продолжается бесконечно. В противогазах. Кто-то задыхается. Лица не видно. Рожа с хоботом. Нехай задыхается. Небось не помрет.

Устал гонять. Смиловался. Лежат мальчики под одеялами. Слава богу, без противогазов. Укрылись – лиц не видно. Заснуть хотят или поплакать?

Сидит на табуретке умаявшийся «дедушка»-наставник, опечаленный их нерасторопностью, и грустно, с обидой, человечно, негромко:

– Изверги. Пидарасы. Кто меня отнесет спать?

В кадре «гоняют» минуту. В съемке – полчаса. В армии – два года. В СССР – всю жизнь.

Спокойной ночи.

А капитан (пятый, вперед!), гляди-ка: уже майор! Лицо ласковое – отец солдатам. Говорит о духовности, о священном долге, о незабываемом светлом дне присяги:

– Вы будете ее помнить всю жизнь!

Интересно, верят ли мальчишки, обязанные слушать и не возражать, – верят ли они в его искренность? Я бы поверил, если бы не ужасное косноязычие, с коим идейный майор выталкивает изо рта заученные слова. Что ж это у него с русским языком? И ведь не урюк, кажется.

Казарма. Вечер. Наш дедушка опять маме звуковое письмо наговаривает. Рассказывает, как заботится о молодых, воспитывает их, как вчера ночью подняли по тревоге, раздали оружие, повели к самолету, но в последний момент, уже на трапе, его и еще кого-то оставили, а друзья