Женского рода

— Зачем тебе скрываться, если на тебе нет вины, Кира? — Мама, чтобы не расплакаться, встала и загляну­ла в соседнюю комнату, куда убежал играть Максимка.

— Надо.

Больше Вера Петровна ничего не спрашивала и не рас­сказывала; она следила за тем, как Кирш кладет перед ней деньги, как пишет на бумажке телефоны Дениса и Ли Лит, как играет с Максимкой и оглядывается на дверь. Под вечер в квартиру позвонили. Вера Петровна испу­ганно посмотрела на дочь, та шумно выдохнула и реши­тельно подошла к двери; глазка в ней не было, и Кирш, взявшись за ручку, еще несколько минут прислушивалась. За дверью было тихо. Она махнула рукой и резко повер­нула замок.

— Фу-у-у… — Кирш присела на корточки в углу кори­дора ,

В квартиру вошел Денис.

— Ты здесь? Не думал тебя здесь найти, опасно… А звонить нс стал — прослушивать же могут. — Денис по­ставил в углу два пакета.

— Тут это… Максимке…

— Спасибо тебе, Денис, спасибо за заботу… — Вера Петровна видела в этом спокойном и заботливом челове­ке хорошего отца для Максима и мужа для дочери, но она знала, что у Дениса семья, и принимала его помощь с не­ловкостью бедной родственницы.

Денис что-то пытался обещать Кирш, говорил, что уже нашел старых приятелей, которые могут разузнать под­робности дела, но она остановила его:

— Просто, пожалуйста, если мама позвонит, помоги им, ладно?

Денис спокойно кивнул — он нисколько не сомневал­ся, что Кирш все время будет с ним на связи, выясняя, ста­ли ли ему известны подробности. Он, разумеется, не оши­бался: беглянка не могла рассчитывать только на себя.

Кирш отказалась, чтобы Денис вез ее до города: она не знала, куда ехать, и не могла представить, что попро­сит его высадить «где-нибудь». Она сказала ему, что оста­нется ночевать в Еремеевке.

Когда Максимка заснул, Кирш еще долго сидела ря­дом с ним, тихонько гладила по волосам и, затаив дыха­ние, прислушивалась к самому прекрасному проявлению покоя на Земле — к безмятежному сопению спящего ре­бенка. Она прижалась губами к плечу Максимки, потом перекрестила его и на цыпочках вышла из комнаты. Ког­да она надевала куртку, Вера Петровна закрыла себе рот ладонью, боясь заплакать, Уже за порогом Кирш отмах­нулась:

— Ерунда все это…

И решительно зашагала по коридору, содрогаясь от мысли, что на улице ее уже поджидает милицейская ма­шина. Милиции не было, но, когда Кирш подходила к стан­ции, зазвонил мобильный: Ли Лит сообщила, что к ней уже «приходили»…

— И что ты сказала? — тихо спросила Кирш, глядя на отъезжающую электричку.

— Что понятия не имею, где ты. Спросили, где обычно бываешь, — про клуб ничего не сказала, но они же могли и с остальными побеседовать! А ты где?

— Пока нигде, потом позвоню.

Кирш потопталась на пустой платформе и, поняв, что следующей электрички не дождется, зашагала к шоссе.

Каждый раз, когда Кирш приходилось идти или ехать з направлении от Максимки, вес остальные беды по срав­нении с этой казались ей ничтожными.

Она шла вдоль трассы, идущей в тот самый город, ко­торый казался ей беспокойно родным, трогательно-бес­порядочным, нужным и любимым, но абсолютно пустым. Она шла и будто не замечала проезжающих мимо машин; несколько раз они притормаживали, пожалев «подрост­ка», бредущего с опушенной головой: «Эй, приятель, так до Москвы и за неделю не дошагаешь!» Но Кирш отмахи­валась от них, как пытается защититься от будильника человек, не желающий расставаться со своим сном. Зияю­щая чернота слева и справа от шоссе, пронизывающий холод и шум проезжающих машин были так созвучны сей­час ее состоянию, что она просто не могла их восприни­мать, отличить от себя, найти грань между реальностью и мыслью.

«Ведь что-то произошло», — думала Кирш, какие-то ужасные события, они вынуждают бежать, бояться, но бо­яться только одного — такой разлуки с сыном, продол­жительность и неизбежность которой могут диктовать какие-то посторонние люди. Кирш шла, пыталась и не могла думать, — дай бог хотя бы удерживать на внутрен­ней стороне своих век это самое любимое лицо. Ей так хотелось подарить Максимке чудо, любовь, мир, звезды, покой и радость, но все, что она могла сейчас, — это бре­сти по бесконечно темной дороге с мелькающими огонь­ками. Она редко могла позволить себе такую роскошь — плакать. Но сейчас она любому разрешила бы увидеть сле­зы на своем лице. Именно эти слезы человека, идущего о т самого дорогого, всегда погружают его в горестное небы­тие, а после способны или убить совсем, или воскресить более сильным.

Нет, она не любила тот город, куда шла, — просто они были «одной крови». И Кирш презирала себя, идущую по шоссе, и машины, которые так радостно в этот город не­слись. Как, вынашивая ребенка, Кирш физически ощути­ла когда-то под сердцем чувство зарождающегося света и любви, так, неся сейчас бремя разлуки, она чувствовала Приступами исходящие из солнечного сплетения отвраще­ние к себе и к самой жизни. И вдруг сквозь слезы ей вспом­нились слова: «Уныние — это предательство» — так гово­рила когда-то бабушка. И Кирш остановилась, закрыв глаза, пряча сладкие, дорогие сердцу воспоминания на самую глубину души.

Потом она резко развернулась навстречу фарам и вы­тянула в сторону правую руку, указывавшую большим пальцем в небо. На знак автостопа никто не отзывался минут пятнадцать, потом Кирш повезло, и до Москвы ее согласился подбросить седой дальнобойщик. Она запрыг­нула в кабину и за полпути поневоле узнала всю биогра­фию водителя.

— А сам-то я родом из Читинской области…

— Откуда?

Кирш рассеянно прислушивалась, потом вдруг доста­ла мобильник. Батарея почти села, по это ничего. Кирш вызвала из памяти телефона номер, обладателя которого она давно не вызывала из своей памяти, ответит ли?

Кирш звонила старому «героиновому» приятелю Паше-Полю, у него была часто пустующая мастерская на чердаке, и никто из нынешних знакомых Кирш с Пашей-Полем никак не пересекался.

— Можно какое-то время погостить в твоей мастерской?

— Ну да, почему нет… — Поль относился к жизни фи­лософски и никогда не задавал лишних вопросов. Он и сам никому ничего не объяснял, за что расплачивался одино­чеством.

Поль был из той же среды, что и отец Максимки, он жил с мужчиной, но не верил ни в мужскую, ни в женскую любовь; к лесбиянкам относился с презрением, но Кирш была исключением: ее он уважал еще со студенческой ска­мьи. Отношение, проверенное не временем, а одним про­исшествием.

Откуда ни возьмись налетели тогда «маски-шоу» с ду­бинками; была псевдооблава на наркоманов. Их — чело­век десять — затолкали в «газель» и везли куда-то, надев на головы мешки; сильно били — боли они почти не чув­ствовали, но Поль плакал, а Кирш возмущалась. Им зада­вали вопросы; это была охота за одним человеком — близ­ким другом Паши-Поля.

Вопросы задавали почему-то только Кирш, и все без­результатно. Тогда она чудом осталась жива. И, навещая ее в больнице, Паша прослезился:

— Кирш, спасибо тебе, я не знал, что ты так к нему относишься!

— Как?

— Ну что не заложила!

— А кого б я «заложила»? А друг твой — так себе пас­сажир, смертью торгует, которую мы покупаем.

С тех пор как родился Максимка, Паша-Поль и все, что их связывало, отошло от Кирш так далеко, что пере­стало быть похожим на реальность. Теперь это прошлое оживало вместе с приближающимися шагами за дверью…

Когда смолкло лязганье многочисленных замков и Поль наконец открыл дверь, Кирш почувствовала, как ее начал обволакивать теплый горький воздух.

— Кофе варили? Какой на этот раз? — спросила Кирш и неохотно подставила щеку манерному