Женского рода

исключительно «Кирюша». Лет десять назад Кира оказалась на джазовом фестивале в Швейца­рии, в небольшом городке Вилизау. Как-то утром она бро­дила по пустынному дому: спали хозяева, спала даже при­слуга, а голова нестерпимо болела от водки и наркотиков. Кира перерыла все шкафы на кухне и нашла несколько графинов с жидкостью, приятно пахнущей спиртом и виш­ней; это было кстати. Когда Кирш допивала стакан, во­шедшая кухарка всплеснула руками, замотала головой и, сбиваясь, начала объяснять, что пятидесятиградусный швейцарский самогон из вишни сами швейцарцы употреб­ляют только двумя способами: добавляя по чанной ложеч­ке в кофе или макая в него сахар. Последнее является на­стоящей народной забавой; на столе стоит блюдце с этим напитком, а собравшиеся макают в него кусочки сахара и вскоре оказываются совершенно пьяными; пить такой крепкий алкоголь глотками — самоубийство, Так же по-немецки Кирш объяснила швейцарской кухарке, что рус­ские пьют даже спирт, а в нем не то что пятьдесят— все девяносто шесть градусов. Кухарка округлила глаза и в тот же день рассказала о сумасшедшей русской всему дому, за спиной у Киры то и дело звучало шепотом: «Кирш!» Так она с тех пор и стала представляться.

В клубе, в «Перчатке», Кирш тоже окружали в основ­ном не имена, а прозвища: Фекла, Кот, Рэй, Ли Лит, Лати­нос и так далее.

С Ли Лит (Олсй) они дружили еще с юности — с пер­вой «плановой» компании, когда они слушали Роллинг стоунз, курили травку и считали себя богемой. Оле нрави­лось считаться порочной, и она с удовольствием зацепи­лась за комментарий знакомого астролога к ее гороскопу; «У тебя черная лупа — Лилит — в Скорпионе. В прошлой жизни ты занималась черной магией или была насильни­ком». В такой же восторг Олю повергла притча о Лилит — «неправильной» женщине, слепленной Богом до Евы. Имя «Лилит» зачаровало Олю, и среди своих она стала назы­ваться именно так. Естественно, все обращались к ней про­ сто «Ли», и имя разделилось на две части, выгодно вмес­тившие многие пристрастия Оли; детскую влюбленность в Брюса Ли, несколько запомнившихся каникул в Литве и Литературный институт.

С прозвищем Рэй все было проще: почему Лена стала Рэй, никто не знал, даже она сама. Можно было бы Рой, но, возможно, в глубине души иногда ей хотелось быть Рэйчел.

Рэй была транссексуалом. Она с детства отвергала пла­тья, играла с мальчишками в футбол, говорила про себя: «Я пошел» и «Л сказал», а в двенадцать лет влюбилась в девочку-одноклассницу. Позже, когда другие девчонки начали красить губы, ходить на каблучках и делать при­чески, Рэй брилась наголо, носила свободную тельняшку и по-мужицки плевала через плечо.

– Это мальчик или девочка? — перешептывались люди у нее за спиной.

Услышав это, она с вызовом разворачивалась и кри­чала:

— Сами, что ли, не видите, что мальчик!

Когда Рэй было восемнадцать, умерла ее мама. С тех пор больше никто не называл Рэй «Леночкой». Отец все­гда обращался к ней: «Лейка!» и отлавливал по двору с ремнем в руках. Мама, когда была жива, умоляла его не трогать девочку, а тот в ответ кричал: «Вот когда внушу ей, что она — «девочка», тогда перестану лупить!» После смерти матери Рзй стало страшно возвращаться домой: она запирала комнату на ключ и боялась разговаривать с уг­рюмым отцом. Если им все-таки случалось столкнуться, когда отец был пьян, Рэй выскакивала из квартиры и ча­сами бродила по городу. Если тоска была нестерпимой, Лена бежала на кладбище, садилась у маминой могилы и плакала, иногда просто молчала, но уходила всегда с чув­ством, что мир успокоился и заснул у ее ног. Вес это пре­кратилось неожиданно.

Однажды Рэй шла вдоль оград и вдруг резко вскинула голову: прямо перед ней возвышался уходящий из земли в небо светящимся столб. Ее охватила дрожь: сначала пока­залось, что вот теперь наконец ее (его?) заберут отсюда туда, далеко, где ее пол уже не будет иметь никакого зна­чения. Через секунду Рэи решила, что просто сошла с ума, и отец прав, пытаясь пристроить ее в психиатрическую больницу. Столб не исчезал, Рэй попятилась, отвернулась и бросилась бежать прочь от кладбища. С тех пор она бо­ялась ходить на могилу и обращалась к маме лишь в мыс­лях перед сном.

За охапкой цветов была видна только темная челка Кирш:

— На, это тебе, Лиз…

— Ой!.. — Лиза всплеснула руками и потянулась за бу­кетом. Розы были точно такого же цвета, как ее новая ру­биновая стрижка с прядями, огибающими овал лица. Лиза была в сабо на высоких платформах, но все равно чуть привстала на цыпочки, чтобы поцеловать Кирш. Та увер­нулась и прошла в квартиру, «Когда не любишь человека, поцелуи это слишком много, когда любишь — слиш­ком мало, к чему они вообще?» — кажется, так Цветаева писала в повести «Сонечка», которую, кстати, дала про­честь Кирш именно Лиза

Кирш остановилась в коридоре и смерила взглядом именинницу: мелкими шажками гейши маленькая Лиза под большим букетом удалялась на кухню.

— Красивые штанишки, тебе идут. — Кирш присло­нилась плечом к стене, обитой мешковиной, и заплела ногу за йогу.

Лиза выглянула, улыбаясь, и, выпятив нижнюю губу, похлопала себя руками по бедрам.

— Если бы немного здесь убрать, сидели бы велико­лепно…

Кирш надменно цокнула и указательным пальцем по­правила на носу очки.

— Чего убрать?! Мадам, вы и так гном!

Лиза снова юркнула на кухню. Кирш сняла очки и по­пробовала так же невинно выпятить губку, как Лиза. Ей показалось, что со стороны она должна сейчас смотреться довольно забавно и куда глупей, чем кто бы то ни было, сделавший такую гримасу. Лиза казалась ей милой, доб­рой и красивой и имела право дурачиться, говорить глу­пые нежности и вот так выпячивать губу. Себя Кирш ви­дела угловатой и непривлекательной, ее единственным достоинством была броня. Только эта броня держала и интриговала свиту неровно дышащих людей, всегда вью­щуюся вокруг Кирш. Говорят, даже знаменитые полковод­цы и императоры могут страдать от комплекса неполно­ценности; настоящие комплексы не видны постороннему глазу, и Кирш казалась всем до безобразия, до восхище­ния самоуверенной. Конечно, с ней было нелегко: боль­ная самооценка — это театр одного актера, который тре­бует от самых верных зрителей постоянных жертвоприно­шений.

Заверещал домофон, и Кирш резко оторвалась от сте­ны, быстро пригладила пальцами прореженную челку и развернулась к книжным полкам, успев скользнуть взгля­дом по зеркалу, Пока гости будут подниматься на двенад­цатый этаж, она успеет почувствовать себя запятой, — Кирш вытащила с полки зеленый сборник и открыла на­угад.

…Как голову мою сжимали Вы,

Лаская каждый завиток.

Как Вашей брошечки змалевой

Мне губы холодил цветок.

Как я по Вашим узким пальчикам

Водила сонною щекой,

Как Вы меня дразнили мальчиком.

Как я Вам нравилась такой.

Лиза сделала несколько «ритуальных» движений, с по­мощью которых женщины наспех прихорашиваются пе­ред зеркалом: махнула рукой по волосам, одернула блуз­ку, стряхнула какие-то невидимые крошки с бедер, втянув при этом живот, и выпрямилась, глядя на себя вполоборо­та. Потом взглянула на Кирш и сказала, кивнув на книгу:

— Классная она, да?

— Так, замороченная,,. — зачем-то равнодушно отве­тила Кирш,

В квартиру ворвался гул; шелест букетов, стук каблу­ков и два колоратурных сопрано с куртуазными поздрав­лениями — это явились Ли Лит и Стелла. Лиза благода­рила, Кирш удивленно приподняла бровь: обе дамы не поддерживали между собой дружеских отношений, пото­му что им совершенно нечего было получить друг от дру­га. Увы, но каждая дружба корыстна: циник должен дру­жить с романтиком, легкомысленный с серьезным, жест­кий с мягким… В противном случае в мире ис будет равно­весия. Двум стервам нечем поделиться друг с другом. Кирш называла Ли Лиг «порядочной» стервой, а Стеллу — «не­ порядочной», и разница была только в этом. Поэтому, разумеется, войти вместе в квартиру они могли, только слу­чайно встретившись у подъезда:

Ли Лит кивнула Кирш и среагировала на ее удивлен­ную бровь: