– Что же, я его жду. – Граф Оболин говорил ровным, монотонным голосом.
– Только одно условие. – Дарья уже не плакала. В ней произошла странная перемена – будто некий огонь, освещавший ее изнутри, погас, и она стала меланхоличной, вялой, сразу поблекла, увяла ее цыганская красота. – Условие такое… Чтобы вы были одни.
– Это я ему обещаю. Иди передай – жду. Дарья побежала к двери.
– Несчастная я… – В голосе Дарьи слышалась истерика. – Господи, за что? За что, Господи?…
Граф Оболин не обернулся. Хлопнула дверь. «Убью! Пристрелю как бешеную собаку». Алексей Григорьевич метнулся к шкафу, вытащил дорожный чемодан, щелкнул замками. Из-под одежды, которой был туго набит чемодан, граф Оболин достал револьвер. Шестизарядный, немецкий. Он купил его в Мемеле в тот же день, когда прочитал в газетах о готовящейся продаже «Золотой братины» Нейгольбергу «графом Оболиным». Тогда он решил: «В Берлин. Разыщу иуду и пристрелю». Но появились Любин и Забродин… Вороненая сталь рукоятки холодила ладонь. Граф Оболин снял предохранитель, подошел к письменному столу, выдвинул верхний ящик, положил в него револьвер, сверху накрыл оружие чистыми листами бумаги, приготовленными для писем. «Теперь пристрелю. Будь что будет».
Граф Оболин взглянул на часы. Было без четверти одиннадцать. «Еще семь часов. Целая вечность. Ладно. Вина заказывать не буду».
Алексей Григорьевич бесцельно походил по гостиной, чувствуя отвратительную мелкую дрожь во всем теле. В спальне раздвинул на окне шторы – над озером клубилось грозовое небо, по свинцово-серой воде бежали волны с белыми гребешками пены; на стекло легли первые капли дождя. Оболин, не раздеваясь, рухнул на кровать, утонув в мягкой перине, перевернулся на спину, заложил руки за голову. На потолке розовый амур целился в обнаженного юношу, который украдкой подглядывал за девушкой, подставившей кувшин под струю родника, бившего из отвесной скалы.
«Господи! Господи, прости меня!.. Когда же все это началось? Лет пять или шесть назад. Да, я уже был женат, Мария ждала ребенка. Мы собирались переезжать из Питера в Ораниенбаум, я отправился с Никитой, без семьи, чтобы подготовить дом. Был май, наверно, середина мая, зацветала черемуха».
Граф Оболин закрыл глаза, и жгучее воспоминание обрело реальность.
– …Это наша новая горничная, – представил Никита Толмачев. – Управляющий Иван Николаевич прислал. Из вашей деревни Рузово. Дарья Шишмарева.
Рядом с дворецким стояла девушка-подросток лет шестнадцати или семнадцати. Изваяние, статуэтка, в простом деревенском платье. Всю ее завораживающую красоту Алексей Григорьевич в ту первую встречу не увидел, не оценил – он встретил ее взгляд и утонул в двух черных омутах, не в силах вынырнуть из них и не желая этого делать…
– Рекомендации самые хорошие, – говорил между тем Никита Толмачев. – Умна, работяща, послушна…
«Послушна…» – повторил про себя Алексей Григорьевич, не в силах оторвать глаз от юной красавицы. А Дарья тоже открыто смотрела на молодого графа, и во взгляде ее был призыв. Ночью он пришел в ее комнату – дверь была не заперта. «Она ждала меня!» – понял Алексей Григорьевич, встретив в пепельно- голубой нереальности (начинались белые ночи) тонкие руки, протянутые ему навстречу. И граф Алексей Григорьевич Оболин пропал, сгорел на страшном и прекрасном костре, осознавая в неумелых и страстных объятиях, что это не будет легкой интрижкой, дачным приключением, прихотью молодого барина, которая скоро пройдет, легко забудется, развеется папиросным дымом.
Жизнь раздвоилась. Дарья возникала в ней только весной и летом, когда семья графа Оболина переезжала в Ораниенбаум. И надо было таиться, притворяться, исполнять роль любящего мужа и отца, а мысли были заняты только одним: когда, когда они с Дарьей останутся наедине?… Казалось, в семье никто ничего не замечает. Был посвящен в тайны его отношений с Дарьей только дворецкий Толмачев. «Верный Никита», – говорил граф себе.
«Нет, с женой у меня не было счастья, – думал граф. – Не было и до Дарьи. Значит, судьба, Провидение послало мне мою ласточку черноглазую. И вот…» Злые, опустошающие слезы выступили на глазах Алексея Григорьевича.
Каждый год он с нетерпением, торопя время, ждал прихода весны: скорее! Скорее бы в Ораниенбаум, в дом их греховной любви. Из своей деревни Рузово приедет Дарья, его Дарьюшка. Он со временем понял, что эта молодая женщина имеет над ним непонятную, колдовскую власть и, может быть, сама не осознает этого. Ведь, казалось, ничего общего, никакого родства душ, они и разговаривали мало. Только страсть, только испепеляющая близость. Только ли? Граф Оболин не мог разобраться. Да и не хотел. Одно желание властвовало над ним – быть с Дарьей. Всегда. И последние два года горничная Дарья Шишмарева постоянно жила в семье Оболиных – и в Петербурге, и в Ораниенбауме, а летом 1915 года она сопровождала их в поездке на Минеральные Воды, в Кисловодск…
«Господи! Я грешен, признаю… За все готов ответить. Но – потом, за гробом. А сейчас… Сейчас, Господи, верни мне Дарью. Верни, умоляю!..»
В дверь стучали, робко, осторожно. Граф Оболин посмотрел на наручные часы – было три минуты седьмого. Он рывком поднялся с постели, поправил спутанные, слипшиеся от пота волосы. «Спокойно, спокойно», – приказал себе Алексей Григорьевич, стараясь укротить грохочущее сердце. Граф Оболин быстро прошел в гостиную, остановился у письменного стола, выдвинул верхний ящик.
– Войдите! – сказал он, не узнав своего хриплого, севшего голоса.
Граф Оболин повернулся, держа руки за спиной. В проеме открытой двери стоял мальчик-рассыльный в униформе отеля «Империал».
– Вам конверт, мсье.
Алексей Григорьевич задвинул ящик стола, подошел к рассыльному, взял у него конверт из плотной розовой бумаги, порылся в карманах, подал мальчику несколько мелких монет.
– Благодарю, мсье! – Дверь закрылась.
Граф Оболин надорвал пакет – пальцы мелко дрожали, – вынул лист бумаги, развернул его… Он сразу узнал почерк своего дворецкого. Крупными буквами было написано:
Алексей Григорьевич не успел осмыслить прочитанного. В гостиную вошел Никита Никитович Толмачев. В легком бежевом костюме, при галстуке, с новой прической: коротко подстриженные волосы, подбритые виски – вид европейский. Дворецкий был спокоен, лицо замкнуто.
– Добрый вечер, твое сиятельство.
– Мерзавец! Мерзавец! Убью!..
Не помня себя, граф бросился на Толмачева и, получив сокрушительный удар в челюсть, отлетев назад, упал на пол. Он лежал на ковре – униженный, жалкий, плохо соображая: как же так? Что произошло? И что делать?…
– Еще? Или хватит? – спросил сверху Никита.
Из разбитой губы на ковер капнула кровь, расползаясь в черный кружок. Против своего желания, презирая себя и жалея, Алексей Григорьевич шептал:
– Все, все отнял… – Он поднялся, вытер ладонью кровь со рта. – И «Братину», и Дарью…
– По справедливости, твое сиятельство, – насмешливо сказал Толмачев. – Что в нашем доме есть, на все имею право.
Граф Оболин не поверил своим ушам.
– В нашем?…
– В нашем, в нашем, брaтушка. – Никита с силой взял Алексея Григорьевича за плечи и подвел к зеркалу, вделанному в дверцу платяного шкафа: – Смотри, твое сиятельство!
Они стояли рядом, отражаясь в зеркале до пола.
«Да он мой двойник! – с ужасом думал граф Оболин. – Только мужицкая сила прибавлена. Боже мой! Что это значит? Или я схожу с ума?…»
– Ты мой брат? – прошептал Алексей Григорьевич одеревеневшими губами.
– Да, твое сиятельство, по отцу мы братья. – Неумолимость, приговор Высших Сил слышались в голосе Никиты Никитовича Толмачева. – Вспомни дворовую красавицу Клавдию, родную сестру тогдашнего
