ему товарищ Фарзус: «Лапоть ты деревенский, Вася. А туда же…» Брезгливое презрение было в его голосе, и в бесцветных глазах сверкнули бритвочки. Оскорбился Василий Иванович Белкин, ярость в нем заклокотала: «Дать бы тебе, сука, пару раз между бровей…» Потерял молодой чекист покой: «Ровно я зачумленный…»
В-третьих, в вечерних и ночных блужданиях по Берлину стряслось с Василием Белкиным одно невероятное приключение. Забрел он однажды в переулок, где стояли молодые женщины и девушки – и группами, и одиночками. «Все красавицы писаные», – определил Василий. Что к чему – сообразил сразу, не лыком шиты. И решился: «Однова живем, уважаемые граждане!» Выбрал толстушечку лет двадцати, кареглазую, в меховой накидке. Подошел смело («Знай наших!»), рта раскрыть не успел – распахнула перед ним красотка полы накидки. Мама родная! Вся без ничего! И все при ней… Ручкой в сумрачную арку поманила, прошептала: «Десять марок». И в жаркой каморке на скрипучей кровати под звуки патефона за тонкой стеной познал Василий Иванович Белкин такие любовные утехи, о которых в своей смоленской глуши и помыслить не мог. Да и опыт у него в подобных делах был совсем невелик. Так… Вспоминать особо неохота: сивуха, от которой все нутро обжигало, овин, гнилая солома, Машка Дымова, вся в каких-то тряпках, пока доберешься… Да еще руки оттаскивает: «Не балуйся! Не балуйся!» А изо рта луком несет. Тьфу! Пока достигнешь – уж неохота. А тут!.. И самого себя с этой Мартой (Марточкой…) не узнавал Василий Белкин: «Ишь, оказывается, на что я способный!» И что удивительно, Марта от Василия Ивановича тоже голову потеряла: почти в крик, и глаза под лоб закатываются. «Гут! Гут!.. Нох! Нох!..» Стала она принимать Василия через день, даже бесплатно. Обалдел чекист Белкин совсем и, казалось, навсегда. В последнее время думал: «А что! Женюсь на Марточке и тут останусь. Бабу лучше и слаще не найти. От всяких посторонних безобразий отучу, у русского мужика сказ короткий. Языку обучусь, и так много чего уже понимаю. Руки, глаза есть – работа сыщется. А жизнь у германца – разве сравнить с нашей, революционно-пролетарской?» Очень серьезно размышлял Василий Белкин. И еще со злорадством думал: «Вот товарищ Фарзус дулю выкусит. Я ему покажу деревенского лаптя…»
Вот и получается, что хоть и вел Василий Белкин надежное наблюдение за ювелирным магазином и Никиту Толмачева в толпе высматривал, но, обуреваемый страстями и прочими думами о возможной грядущей жизни, был рассеян. И пропустил тот момент, когда среди прохожих на противоположной стороне улицы появился Никита Толмачев, слегка прихрамывающий; остановился, посмотрел на витрины салона, где за толстыми стеклами красовались драгоценные украшения и прочие изделия из золота и серебра, и, перейдя Унтер-ден-Линден на перекрестке, вошел в кафе, расположенное как раз напротив заведения «Арон Нейгольберг и Ко».
Благоволила судьба к Дарье и Никите. Молодая женщина выпрыгнула из вагона экспресса Женева – Берлин вслед за чемоданами, еще на порядочной скорости, – как в омут и преисподнюю, даже плохо соображая, что делает. Гипноз, сон странный… Однако все обошлось. Хоть и кубарем покатилась под откос – ни одного ушиба, упаси бог, перелома, только платье порвалось, за кусты цепляясь. А вот от Никиты Никитовича удача отвернулась: хотя и прыгнул удачно, сноровисто, да и поезд двигался уже совсем тихо, но попала левая нога на камень, оступился, вроде бы хрустнуло что-то. Боль острая – тут же опухоль поползла. Отыскал Дарью уже на рассвете. Еле добрели до крохотного уютного городка, который еще крепко спал, только утренние петухи перекликались. А дальше опять везение: женщина, которую встретили у водозаборной колонки, отвела к дому доктора. Им оказался молодой человек с черной бородкой и в очках. Без лишних слов осмотрел ногу, повертел ступню вправо-влево, резко дернул – полыхнула боль, да такая, что Толмачев вскрикнул.
– Порядок, – сказал доктор. – Пустяковый вывих.
Сделал тугую перевязку, от платы отказался. А вот хозяин легковой машины, которого удалось разыскать, за доставку в Берлин (сто восемьдесят километров) заломил дикую цену, но Никита Никитович не торговался: спешил.
В немецкую столицу прибыли к четырем часам, остановились в неприметном, грязном отеле, недалеко от товарного вокзала. Наскоро поев и умывшись, заперев Дарью в номере, Никита Никитович на извозчике (такси не попалось) прикатил на Унтер-ден-Линден и вышел недалеко от Бранденбургских ворот. В кафе он выбрал свободный столик у окна, из которого был виден весь магазин Арона Нейгольберга.
В начале седьмого оба со своих наблюдательных пунктов: Толмачев – из окна кафе, Белкин – стоя в скучающей позе у афишной тумбы – увидели одно и то же. У дверей ювелирного магазина «Арон Нейгольберг и Ко» остановилось такси, и из машины вышли граф Оболин, Любин и Забродин. Расплачивался за проезд Забродин. Отдавая деньги, что-то сказал таксисту. Тот кивнул. Машина осталась стоять недалеко от дверей ювелирного магазина.
«Понятно. Ждать будет». Никита Толмачев положил возле тарелки, на которой от сосисок и тушеной капусты уже ничего не осталось, несколько марок, допил пиво и, похоже, не торопясь, поднялся из-за стола, направился к выходу. Выйдя на улицу, он постоял в толпе, лениво оглядываясь по сторонам, увидел в перспективе Унтер-ден-Линден черную машину такси, поднял руку. Такси остановилось возле Толмачева. Никита Никитович сел рядом с водителем, показал ему на такси, которое стояло возле дверей в ювелирный магазин, объяснил, что ему требуется. Машина, плавно тронувшись, доехала до перекрестка, развернулась и на противоположной стороне остановилась метрах в пятидесяти от дверей ювелирного магазина. Никита Никитович остался сидеть в машине…
А что же Василий Иванович Белкин, молодой чекист? Находился наш боец невидимого фронта в полной и какой-то вязкой растерянности, когда принять решение (любое) невероятно трудно, просто, считайте, невозможно: мысли путаются, пот прошиб, слабость в тело вступила. Не успел Вася осмыслить появление в районе оперативных действий Алексея Григорьевича и своих боевых товарищей («Елки зеленые! А чего это они пожаловали?»), как увидел – вот такое совпадение! – как из дверей кафе на противоположной стороне улицы вышел представительный господин, слегка прихрамывая, подошел к краю тротуара. Он огляделся по сторонам и поднял руку, останавливая приближающееся такси. В хромоногом господине Василий Белкин сразу опознал Толмачева.
А черная машина уже подъехала и остановилась возле лжеграфа. «Мать честная! Щас уедет! Чe делать-то?…» И Василий Иванович Белкин, чекист, ринулся (правда, плохо понимая, зачем ему это нужно) на противоположную сторону, не дожидаясь, когда полицейский на перекрестке поднимет жезл, останавливая поток транспорта. Прозвучал резкий, требовательный свисток. Двух минут не прошло, как держал в руках незадачливый сыщик квитанцию об уплате штрафа за нарушение правил уличного движения. «Буржуи проклятые! Что я, телок какой? Сам, что ли, под колеса полез бы?…» За эти две минуты укатил, как считал Василий Белкин, окаянный дворецкий. Вот тебе и стал тенью – выследил! Не мог и помыслить Василий Иванович, пребывая от происшедшего в легком помрачении, что Толмачев находился совсем рядом – в черном такси, стоящем у тротуара.
А Никита Никитович всю сцену оштрафования неудачливого нарушителя наблюдал метров с двадцати, не более (машина, им нанятая, стояла ближе к перекрестку). И забеспокоился: «Уж больно рожа российская. К тому же руками по-нашему размахивает». Стал Толмачев за подозрительным гражданином наблюдать. Тот затерялся было в толпе, но скоро опять обнаружил себя у витрины магазина «Дамское белье». «Точно, – определил Никита, – из их компании. Впрочем, поглядим».
Василий был в смятении и томлении духа. Как поступить? «Может, скажу: не объявлялся дворецкий тута, – и все! Знать ничего не знаю, ведать ничего не ведаю». Однако скребло в груди: «Нехорошо. Одно дело исполняем. Революции служим. Опять же, мой интерес, чтобы выследить этого убивца. Тогда так: дождусь, как из магазина выйдут, все доложу». Приняв такое решение, стал успокаиваться Василий Белкин. Рассматривая в витрине атласные женские лифчики, вспоминал о Марте.
А в ювелирном магазине тем временем развивались свои события. Как только портье пропустил в салон магазина графа Оболина, Любина и Забродина, им навстречу устремился на плохо гнущихся ногах Арон Нейгольберг, приветливый, улыбающийся:
– Здравствуйте, господа, здравствуйте! Увидел в окно, как вы подъехали… – Хозяин магазина не договорил. И граф Оболин, и Забродин, и Любин не слушали его: все смотрели на центральную витрину ювелирного салона. В ней была выставлена вся «Золотая братина» с чудо-чашей в центре во всем своем великолепии. Сервиз был снизу подсвечен невидимыми лампами. Глаз не оторвешь…
– Да, господа! – В голосе Арона Нейгольберга прорывалось ликование. – Принял вот такое решение: на некоторое время… ну на полгода или на год выставил «Братину» в витрине. Реклама! Покупателей у нас
