то», даже ее — брать «на вооружение», и пачкать своими идеологическими и пропагандистскими шарадами. Кто сказал, что политика и литература должны быть перемешаны, оставьте ее в покое, для людей, для желающих, для читателей — получать удовольствие от прекрасного (ну почему вы не лезете в балет?..), удовлетворение от познанного. Почему ассенизаторы ковыряются в г…е, не лезут в нее, и почему от Лениных до Марксов все поперелазили в нее, кому не лень, загадя, запачкав, да еще и изворачивая на свой лад, выворачивая. Как же я научусь литературе? Где же я учусь и чему, на факультете «русской литературы и русского языка» или — политической литературе и экономическо-эпистолярному языку. Кому взбрело в голову, тем и писанному.
И тут я успокаиваюсь: Саша, что с тобой, какая разница, это же жалкий символ, утлый челн — твоя оценка, сдал и ладно, где твои принципы: лишь бы избавиться и хорошо, лишь бы окончить институт — и то для отца. Для его успокоения. Принципы, гордость, собственное мнение, честолюбие — все это чепуха, политика важна и что они говорили, основоположники и теоретики ее. Мать их тяпкой по голове.
Я подхожу к метро, уже немного успокаиваясь, почти успокоившись, и все-таки ковыряю себя: ведь если бы по литературе, а то по тому, что кто-то тявкнул где-то, сказал такой же дуре, как и он сам — если в социализм лезла и социалисткою была, со своими соц. делами. Да будьте вы прокляты, политики и теоретики, — вся ваша мусорная куча.
Потом мне рассказали, что было. Все стояли в шоке, и полчаса к ней не заходил ни один человек, она трижды выходила и просила заходить; пришлось вызывать зам. декана, и Дина Дмитриевна уговаривала их еще полчаса и что со мной, возможно, произошла ошибка или недоразумение, после чего сама присутствовала на экзамене и Храпицкую смягчить все старалась, но та и сама была смущена; и вся группа кое-как сдала, кроме Шурика, он на ее занятиях ни разу не появлялся.
(Ну а убило меня окончательно то, что Светке попался единственный билет, который она знала, — она счастливая, — счастливица отвечала бойко, и Храпицкая ей уже не стала задавать дополнительных вопросов, поставила пять.)
В одиннадцать часов я уже появился домой. Книгу из собр. соч. Энгельса, где было это письмо, я засандалил ногой так об стенку через всю комнату, что она проснулась.
— Сашенька. — Я улыбнулся невольно: какие глаза, — такие глаза!
— А когда ты едешь на экзамен, тебе разве не сегодня надо?
— Я уже сдал, — буркнул я.
— Правда? Иди сюда, обними меня, я всю ночь во сне была без тебя.
Меня это трогает.
— А что ты получил?
— Так как я тупой от природы, то она мне поставила четыре балла.
— Какая разница, ты мне все равно нравишься…
Вот уж кому действительно не было разницы… в отношении ко мне. Я улыбаюсь про себя.
— Я уверена, что ты все знаешь, и даже, как раздеться…
И, уже растворяясь в ней, думаю, кого волнует эта литература и Храпицкая, и что говорили они о литературе, и резкая теплая волна опрокидывает изнутри меня и заполоняет.
Она лежит, уткнувшись мне в подмышку, и шепчет:
— Я тебя поздравляю.
— С чем? — спрашиваю я.
— С окончанием сессии, это же был твой последний экзамен.
— А? — говорю. — Я даже и не заметил, впервые. Это потому, что ты у меня… — И спохватываюсь: — Не даешь насладиться радостью окончания.
— Почему ты никогда не скажешь мне ласкового или нежного?
— Это портит женщину. Да я и не умею это. Дела человеческие, лучше слов человеческих, слова — пустое, эмоции, жесты, поступки — важны.
— Да? — Она внимательно смотрит на меня, приподнимаясь.
— Да! — говорю я. — И ты не заслужила.
— А, — глубокомысленно говорит она и добавляет: — закрой глаза, я попробую.
…И она заслуживает так, что, когда все кончается и она замирает на мне, я нежно шепчу (и ласково):
— Ты божественна.
Но мне кажется, что она не слышит или делает вид, по крайней мере, она не двигается и не дышит.
Потом мы, кажется, спим.
Я просыпаюсь первый, и накрываю грудь ее ладонью, лаская. Мне нравится она.
Итак, впереди у меня лето. Вроде у нормальных людей в нормальных институтах каникулы, но не у нас, в августе нам ехать в лагеря, работать, пионерская педагогическая практика называется, будем учиться, как с детьми обращаться, а то это очень сложно. Несчастная моя голова, она всего этого не потянет. В нее это не влезает. Папа, куда ты загнал меня?
Я смотрю на спящую ее, она устала, вымоталась с этими госэкзаменами (такое за три недели проделать, и диплом еще написать), ей хочется спать.
А что с ней будет? Мне не ясно. А что будет с ней, — я хлопаю себя по одной щеке, — пораз-влекается с тобой, окончит, и до свиданья. И говорю сам себе, ударяя сильно по другой щеке: не неси ты чушь, Саша! Конечно, никого для развлечений она не нашла, кроме тебя, Аполлона.
Мне тошно от своих мыслей, даже мелькнувших на мгновение.
Я бужу ее тихо и говорю шепотом:
— Наташ, я хочу тебя…
— Неужели?! — Она сразу просыпается. — Наконец-таки дождалась… а я думала, не привлекаю…
Я закрываю ее недоговоривший рот своими губами. Мы сливаемся.
И все-таки что же будет? Это не ответ, и от вопроса не уйдешь, никогда. И тут у меня в голове рождается гениальный вопрос: нужна ли мне она? А так как мальчик я от природы общительный и не привык ничего скрывать или таить, то незамедлительно делюсь с ней.
— Наташ, я не знаю, нужна ли ты мне или нет…
Она замирает. Потом почти шутит:
— Я дам тебе время на размышление. И с грустью добавляет:
— Я знала это.
— Дело не в тебе вовсе, ты очень необычная девочка, прекрасная в чем-то, я бы даже сказал — и это первый раз в жизни говорю женщине — красивая, я балдею, когда смотрю на тебя, на твою фигуру, как ты одета, твои ноги, как ты ступаешь, а когда ты раздета, мне кажется, что раскаленные токи впиваются в меня и я не насыщусь тобой никогда. Просто я еще не отгулял, что ли, не успокоился, не отбесился…
— Я, по-моему, не мешаю тебе гулять, делай себе это на здоровье.
— Не перебивай, пожалуйста. Не в этом дело. И я боюсь очень, что (сейчас ты мне нужна, да, я увлечен и так далее, твое тело, кожа, пьянит, дурманит) через неделю или три вдруг мне это станет все равно, безразлично, неинтересно, как со мной бывало уже (хотя все они не стоили тебя, кроме одной), а я не хочу тебя обижать, или делать тебе больно, упаси меня Господи, ты мне слишком дорога и хрупка, как твоя душа, как и твое тело. Ты даже себе не представляешь, не можешь вообразить, что ты значишь сейчас для меня. Но я ненавижу это завтра.
— А ты не боишься, что ты перестанешь интересовать меня? — Она уже улыбается.
— Не-а, — говорю я нахально. Теперь уже поздно.
— Почему, ты мне не объяснишь, мне очень интересна твоя потрясающая самоуверенность — я еще такой не встречала.
— Потому, что женщины глупы, и ты не умное исключение, хотя и редка, ты редкостная, и тем не менее женщина: а чем меньше ими дорожат и хуже относятся, тем больше они привязываются.
— А, вон оно в чем дело, — она обнимает мои бедра, — а я и не понимала. Но меня устраивает такое твое отношение, оно мне нравится.
Удивительная женщина.
— Обидься, хоть раз, — полушучу я.
— Зачем, я себе пообещала на тебя никогда не обижаться. Дала слово.
