дачу только по воскресеньям, да и то редко, а всегда на той половине домика живет бабушка Вероника Аристарховна с маленькой внучкой Маргариткой. Маргаритка называет свою бабушку «баба Ника», и мы все ее тоже так называем, потому что уж очень долго говорить: «Вероника Аристарховна», да еще если по многу раз в день.
Когда баба Ника появляется на даче, то перед нею робеет даже сердитая комендантша, которая вообще-то никого не боится и, если приезжие чем-нибудь недовольны, говорит: «Скажите, пожалуйста… Вот пожили бы тут, как я, зимой, тогда бы узнали…»
Перед бабой Никой она помалкивает. Как только та приедет, комендантша торопится — снимает щиты с окон, а баба Ника тем временем неторопливо обходит домик вокруг, заглядывает внутрь в окна и с таким строгим видом покачивает головой, что, кажется, сейчас же сядет в машину и уедет обратно в город.
Но ничего подобного не случается, и скоро возле дверей веранды, бабы Никиной половины уже вырастает гора вещей, немногим ниже самого домика.
И чего только не возит с собой на дачу баба Ника! Тут и разные складные и не складные стулья, и взрослые и детские, и шезлонг, и гамак, и качели. Тут корыто, и стиральная доска, и еще доска с ножками для глаженья, и деревянный валёк с каталкой, какие я только на картинках и видела. Тут и ванночка, и таз, чтобы купать Маргаритку, и ковшик, чтобы ее обливать, и термометр в деревяшке, чтобы ее не простудить. Не забудет баба Ника и уличного термометра. А всяких разных кастрюль, сковородок, плошек, мисок, горшков — не сосчитать. Есть и бочонок, и кадушка, чтобы насолить грибов, если выпадает грибное лето, и тазик, и банки для варенья, если будут дешевые ягоды. Потом еще, наверное, сто штук толстеньких, как поросята, мешочков, на которых чернильным карандашом написано: «Рис», «Манка», «Толокно», «Греча» и еще многое другое. Везет баба Ника с собой и швейную машину, и разные метлы, швабры, обметалки. Не забудет она прихватить из города и штук пять лампочек, — вдруг они начнут перегорать. Есть и керосиновая лампа — если потухнет электричество, и целая пачка длиннющих свечей — на случай, если вдруг сломается лампа… В общем, пожалуй, не хватит тетради, чтобы перечислить всё, что считает нужным захватить на дачу баба Ника.
Наш папа говорит, что шестеро отважных мореплавателей на плоту «Кон-Тики» не знали, что в Ленинграде живет такая баба Ника, а то бы они ее обязательно взяли с собой и назначили своим завхозом.
Ну вот, так и этим летом. Приехала на грузовике баба Ника, вышла из кабины и очень недовольно посмотрела сперва на комендантшу, а потом на дачу. А папин знакомый Борис Борисович и шофёр тем временем уже складывали возле дверей гору тюков, мебели и всякой другой всячины.
«Так или иначе — живем мы на даче»
Так говорит папа, когда мы уже расположимся на своей половине и напьемся чаю. Утром — мы еще не успеваем проснуться — он уезжает, а мы с мамой остаемся жить на всё лето.
И на этот раз всё было по-обычному. И ребята всё старые знакомые. Во-первых, Борька Скутальковский, которому в этом году исполнилось тринадцать лет. Он очень вытянулся и поэтому заважничал и заявил, что, кроме волейбола и пинг-понга, ни во что играть не станет. Во-вторых, моя лучшая летняя подруга Танечка Чашкина. Ей, как и мне, теперь стало десять лет, но она за год нисколько не выросла, и мы с Валёнкой обогнали ее ростом. В-третьих, Нолька. Фамилию его я забыла, — да у него она такая, что не запомнить. Он крикун, задира и главный Валёнкин компаньон во всяких штуках и выдумках. В- четвертых, еще две сестренки: побольше — Лина и поменьше — Зина Чики. Я уж не знаю, откуда у них взялась такая маленькая фамилия, но так и есть. Чик — и всё. Девочки они такие же, как все другие, только Линка очень хитрая и всегда, когда во что-нибудь играем, обязательно уговаривает играть в другое, и потому Валёнка ее не может терпеть. У них с Валёнкой вечно доходит до спора, а с Нолькой — до крика и бывает, что и до драки. Ну, в общем, все собрались свои, и всё должно быть хорошо, как всегда.
Но появились у нас в этом году на даче и новости.
За этот год по соседству с нашей территорией вырос очень большой двухэтажный дом из желтых, еще не крашенных бревен. Прошлым летом тут стучали топорами плотники, а теперь это дача, со всех сторон облепленная верандами и балконами. Она поднимается над нашими домиками-кубиками, будто высотное здание.
Хотя этот дом такой огромный, что собери вместе все наши — и то этакий не получится, у него один хозяин. Наверное, это очень добрый человек, потому что во все свои комнаты и балкончики он пустил дачников, а сам живет в сарайчике, сколоченном из досок, в углу двора.
С утра до вечера во дворе желтой дачи скрипит колодец, плачут и визжат маленькие дети и без умолку кричат их матери.
Люсик, его мама и бабушка
В этом новом желтом доме, который еще попахивал лесом, поселился Люсик с мамой и бабушкой. Так звали мальчика с толстыми прямыми ногами и головой как розовый шарик, на котором нарисовали глазки и губки. Ходил Люсик на своих толстых, едва сгибающихся ногах очень медленно и ни на кого никакого внимания не обращал. Правда, Люсику и обращать внимание на что-нибудь было некогда, потому что его мама и бабушка только и были заняты тем, что целый день не спускали с Люсика глаз и беспрерывно о нем заботились, а Люсик восставал против этой заботы.
Начиналось с утра. Мама толстяка выходила во двор и почему-то оттуда его будила.
— Люсик, вставай! — кричала она. — Лю-сень-ка-а, вставай, детка!
Из дома никто не откликался.
— Лю-у-сик, встава-а-й… — напрягала свой голос мама, — Знаешь, сколько времени?
Но Люсика, видно, не интересовало время. Он и не думал вставать. Тут на помощь его маме являлась бабушка — маленькая, сухонькая старушка в очках, которая всегда что-нибудь молола или терла. Бабушка сходила со ступенек веранды и тоже подавала свой голос:
— Лю-си-ик, мама говорит, чтобы ты вставал. Ты слышишь, Люся?
Люсик по-прежнему и слышать ничего не хотел, и тогда мама и бабушка начинали петь двумя голосами.
— Вставай, Лю-у-ся-а, — тянула одна.
— Люси-и-к, мама велит вставать, — объясняла другая.
Но так как, наверное, на Люсика не подействовал бы и хор в сто голосов и ответа из дома не слышалось, мама толстяка теряла терпение и решительно направлялась в дом. Бабушка торопливо семенила за ней. Проходило немало времени, и наконец во дворе появлялся заспанный Люся с полосатой простыней на плече. Медленно, как только мог, он приближался к умывальнику и потом долго стоял возле него, почесываясь и ничего не делая.
— Люсик, ты моешься? — кричала из дома мама. — Люсенька, мама ждет — мойся скорее! — помогала ей бабушка.
— А вот и не буду, — бурчал Люсик и продолжал не двигаться.
— Люся, ты станешь мыться?
— Нет, — тихо отвечал толстяк.
— Лю-у-сик, оладушки простынут, мойся, ради Бога, — умоляла бабушка.
В конце концов Люсик сдавался. Он бурчал про себя: «То будят, то мойся, — жить не дают…» — и начинал нарочно как можно сильнее греметь умывальником.
После завтрака Люсик забирался в глубину дачного двора за сарай, где еще стояла не просохшая после дождей лужа, и, встав на свои круглые колени, пускал по луже голубую пластмассовую лодочку. При этом он так сильно дул на воду, что было страшно, как бы Люсик не лопнул. Но долго ему сидеть у лужи не давали. Скоро на ступеньках опять появлялась его мама.
