пришлось эвакуировать, и Дюмурье, очутившись между австрийцами и якобинцами и будучи разбит одними и преследуем другими, для осуществления своих прежних планов прибег к преступному средству — измене. Он начал вести переговоры с полковником Макком и условился с австрийцами, что пойдет на Париж и восстановит там монархию, а они останутся на границе, получив в виде гарантий несколько крепостей. Надо полагать, что Дюмурье желал возвести на конституционный трон юного герцога Шартрского, впоследствии короля Луи Филиппа, приобретшего известность во время этой кампании. Принц Кобургский надеялся, со своей стороны, что раз контрреволюции удастся дойти до этого, то самою силою вещей ей придется идти еще дальше, и она полностью восстановит прежнюю монархию и возведет на французский престол сына Людовика XVI. Контрреволюция, совершенно подобно революции, не может останавливаться на пути, и ей необходимо израсходовать все свои силы. Якобинцы вскоре были поставлены в известность относительно проектов Дюмурье; потому ли, что он желал испытать свои войска, или потому, что желал напугать своих врагов, а может быть, и просто по своему легкомыслию, Дюмурье не слишком-то и скрывал свои планы. Чтобы совершенно убедиться в правильности полученных известий, Клуб якобинцев послал к Дюмурье в качестве посольства троих из своих членов: Проли, Перейру и Дюбюиссона. Принятые Дюмурье, они получили от него желаемые доказательства; Дюмурье оказался откровеннее, чем они ожидали. „Конвент, — сказал он, — представляет собой собрание семисот тридцати пяти тиранов. Покуда у меня есть хотя четыре дюйма железа, я не потерплю, чтобы он царствовал и при помощи созданного им Революционного трибунала проливал кровь. Республика, — прибавил он, — это пустое слово; я верил ей всего в продолжение трех дней: после битвы при Жемаппе я не перестаю раскаиваться во всех победах, одержанных мной ради такого неправого дела. Нет другого средства спасти родину, как восстановить Конституцию 1791 г. и вместе с ней королевскую власть“. „Как можете думать вы об этом, генерал? — сказал Дюбюиссон, — французы ненавидят монархию, и одно имя Людовика…“ „Да не все ли равно, будет ли называться король Людовиком, Филиппом или Яковом?“ — „Но какими же располагаете вы средствами?“ — „У меня есть армия… да, армия пойдет за мной, она из моего лагеря или какого-нибудь укрепленного места заявит, что желает видеть во Франции короля“. — „Ваш проект может скомпрометировать положение заключенных в Тампле“. — „Пусть Бурбоны, даже те, что находятся в Кобленце, будут перебиты все до единого, это не помешает Франции иметь короля; если же Париж подобное убийство присоединит к уже ранее совершенным и составляющим его позор, то я тотчас же двинусь против него“. Выказав так неосторожно свои намерения, Дюмурье принялся за выполнение своего несбыточного плана. Положение его было поистине затруднительно: правда, солдаты были весьма к нему привязаны, но не меньше привязанность их была и к отечеству. Надо было сдавать неприятелю укрепления, которых он не был полным хозяином, и все заставляло думать, что подчиненные ему генералы — некоторые из любви к отечеству, другие из честолюбия — по отношению к нему поступают не иначе, как он в свое время поступил по отношению к Лафайету. Первая произведенная им попытка не предвещала ничего хорошего. Утвердившись в Сент-Аманде, он захотел овладеть Лиллем, Конде и Валансьеном; предприятие это потерпело полную неудачу. Неудача эта была причиной его колебаний, и он не посмел взять на себя инициативу наступления.
Иначе повел себя Конвент; он действовал с энергией, смелостью, твердостью и в особенности уверенностью, которые должны были упрочить за ним победу. Когда знаешь, чего хочешь, и когда хочешь пламенно и сильно, то почти всегда достигаешь желаемого; вот чего недоставало Дюмурье, что остановило его решимость и поколебало его приверженцев. Как только Конвенту было доложено о намерениях Дюмурье, он потребовал, чтобы генерал явился дать объяснения; он отказался повиноваться, хотя еще и не поднял знамени восстания. Конвент тотчас послал четырех из своих членов — Камю, Кинетта, Ламарка и Банкаля и военного министра Бернонвилля с наказом доставить Дюмурье в Конвент, хотя бы для этого его пришлось арестовать посреди его армии. Дюмурье принял комиссаров в присутствии своего штаба; они вручили ему декрет Конвента; он прочел его и возвратил обратно, заявив, что положение армии не позволяет ему ее покинуть. Он выразил желание подать в отставку и обещал, когда все успокоится, сам потребовать над собой суда и отдать отчет в своих намерениях и поступках. Комиссары уговаривали его подчиниться и указывали на пример римских полководцев. „Мы всегда передергиваем цитаты и искажаем римскую историю, — сказал он, — извиняя наши теперешние преступления ссылками на тогдашние добродетели. Римляне не убили Тарквиния; римляне имели правильную и управляемую хорошими законами республику; у них не было ни Клуба якобинцев, ни Революционного трибунала. Мы переживаем время полной анархии; они желают получить мою голову, но я не хочу им ее отдать“. „Гражданин генерал, — перебил его Камю, — желаете ли повиноваться декрету Национального конвента и ехать в Париж?“ — „Во всяком случае, не сейчас!“ — „Прекрасно! В таком случае я отрешаю вас от вашей должности, я лишаю вас чина и приказываю арестовать вас!“ — „Всему есть границы!“ — воскликнул Дюмурье и приказал немецким гусарам арестовать посланцев Конвента; он передал их затем авсирийцам в качестве заложников.
После такого акта насилия раздумывать больше было нельзя. Дюмурье предпринял второе нападение на Конде, но опять без успеха; он хотел увлечь армию за собой в измену, но армия не пошла за ним. Солдаты еще долгое время оказывали предпочтение республике перед генералом; приверженность к революции не потеряла еще своего пыла, а гражданская власть своего значения. Дюмурье, объявив себя против Конвента, испытал ту же участь, что Лафайет, ставший противником Законодательного собрания, и Буйе, пошедший против Собрания учредительного. И не только Дюмурье, но даже генерал, соединивший в себе твердость Буйе с патриотизмом и популярностью Лафайета и с победами Дюмурье, в это время непременно потерпел бы неудачу. Революция в связи с вызванным ею движением неизбежно должна была быть сильнее партий, генералов и Европы. Дюмурье не оставалось ничего другого, как перейти к неприятелю; он перешел в австрийский лагерь вместе с герцогом Шартрским, полковником Тувено и двумя эскадронами французской конницы; остальная часть его армии направилась в Фамарский лагерь и соединилась там с войсками, бывшими под начальством Дампьера.
Конвент, узнав об аресте комиссаров, объявил свои заседания непрерывными, признал Дюмурье изменником отечеству, разрешил всякому гражданину безнаказанно убить его, оценил его голову, учредил пресловутый Комитет общественного спасения и изгнал из республики герцога Орлеанского и всех Бурбонов. Хотя в этом случае жирондисты нападали на Дюмурье не менее сильно, чем монтаньяры, их обвинили в сообществе с ним, и к прежним винам их, таким образом, прибавилась новая. Враги их со дня на день становились все более и более могущественными и особенно страшны они становились в минуты общественной опасности. Все время и во всех пунктах борьбы между двумя партиями они одерживали верх. Им удалось остановить преследования за сентябрьские убийства; они узаконили или по крайней мере допустили узурпацию власти Парижской коммуной; они добились сначала суда, а затем и казни Людовика XVI; по их проискам остались безнаказанными февральские грабежи и заговор 10 марта; они добились, вопреки жирондистам, учреждения революционного судилища; они, внушая своими действиями отвращение, принудили Ролана выйти из министерства; они восторжествовали над Дюмурье. Им оставалось отнять у жирондистов их последнее прибежище — Конвент: этого они начали стараться достичь 10 апреля и достигли 2 июня.
Робеспьер поименно преследовал Бриссо, Гаде, Верньо, Петиона и Жансонне в Конвенте; Марат обвинял их на народных собраниях. В качестве президента Клуба якобинцев он составил послание к департаментам, в котором призывал гром петиций и обвинений — против изменников и неверных выборных народа, желавших спасти короля, вотировавших за апелляцию к народу или за тюремное заключение. Правая и Равнина Конвента почувствовали, что настала необходимость им соединиться. Марат был предан суду Революционного трибунала. Эта новость повергла в волнение клубы, толпу и Парижскую коммуну. В виде ответа на это решение мэр Паш от имени главного городского совета и тридцати пяти секций потребовал у Конвента изгнания главнейших из жирондистов. Юный Буайе-Фонфред потребовал своего включения в число изгоняемых товарищей, а члены правой и Равнины поднялись с криком: „Всех, всех нас!“ Правда, петиция эта была затем признана клеветнической, но она являлась первой, извне направленной против Конвента, атакой, и она подготовила умы к падению Жиронды.
Обвинение, предъявленное Марату, далеко не устрашило якобинцев, сопровождавших его в трибунал. Марат был оправдан и с триумфом на руках внесен в Конвент. С этого момента входы в зал Конвента были заняты смелыми санкюлотами, а завсегдатаи Клуба якобинцев наводнили трибуны Конвента. Члены клубов и женщины, прозванные робеспьеровыми вязальщицами,
