примирения, способную удовлетворить мятежников, не жертвуя совершенно обвиняемыми депутатами. „Комитет обращается, — сказал Барер, — к патриотизму и великодушию обвиненных сочленов: он предлагает им добровольно сложить свои полномочия, ибо это единственное средство прекратить раздоры, раздирающие публику, и возвратить ей мир“. Некоторые из депутатов соглашаются на эту меру. Инар слагает с себя свои полномочия; Лантена, Дюссо и Фоше следуют его примеру; но Ланжюине положительно отказывается быть с ними заодно. „Мне кажется, — говорит он, — что до сих пор я проявил некоторое мужество; не ждите же от меня добровольного отказа от моих прав“. Его грубо прерывают. „Когда древние приносили какую-нибудь жертву, — ответил он на оскорбления, — они предварительно украшали ее цветами и лентами: жрец закалывал жертву, но не оскорблял ее!“ Барбару выказал такую же твердость, как и Ланжюине. „Я поклялся, — сказал он, — умереть на своем посту и сдержу эту клятву“. Сами заговорщики, члены Горы, восстали против предложения Комитета. Марат утверждал, что для того, чтобы приносить жертву, надо быть чистыми, а Бийо-Варенн требовал суда над жирондистами, а не отставки их.
Пока шли эти дебаты, один из депутатов Горы, Лакруа, быстро вбежал в зал, бросился к кафедре и объявил, что его в дверях оскорбили, что ему не позволили выйти и что Конвент не свободен. Бо?льшая часть монтаньяров пришла в негодование против Анрио и его войска. Дантон заявляет, что следует жестоко отомстить за оскорбление народного величия. Барер предлагает Конвенту выйти к народу. „Депутаты! — говорит он, — позаботьтесь о своей свободе; прервем заседание и заставим опуститься перед нами штыки, которыми нам угрожают“. Весь Конвент подымается и, предшествуемый приставами и имея во главе президента с надетой в знак скорби шляпой, трогается в путь. У выхода на площадь Карусель Конвент находит Анрио, верхом на лошади и с обнаженной саблей в руках. „Чего требует народ? — спрашивает его президент, Эро де Сешель. — Конвент заботится исключительно о его счастье“. — „Эро, — отвечает ему Анрио, — народ восстал не для того, чтобы выслушивать фразы; он желает, чтобы ему выдали 24 виновных“. — „Возьмите всех нас!“ — кричат депутаты, окружающие президента. Анрио тогда, повернувшись к своим войскам, командует: „Канониры, к орудиям!“ Две пушки направляются на Конвент, он отступает, входит в сад и поочередно подходит к различным выходам, но все они оказываются закрытыми. Везде расставлены под ружьем солдаты. Марат ходит между их рядами и ободряет и возбуждает мятежников: „Не предавайтесь слабости и не покидайте ваших постов, пока вам не выдадут виновных“. Конвенту не остается ничего другого, как возвратиться в зал заседаний; он угнетен своей беспомощностью и совершенно упал духом, убедившись в тщетности своих усилий. Аресту депутатов, внесенных в список петиционеров, более никто не находит возможным противиться. Марат становится настоящим диктатором Собрания и властно решает судьбу его членов. „Дюссо, — говорит он, — старый пустомеля и неспособен руководить партией; Лантена слаб умом и не заслуживает, чтобы о нем думали; у Дюко есть несколько превратных идей, но он неспособен руководить контрреволюцией. Я требую исключения их из числа депутатов, подлежащих аресту, и замены их депутатом Валазе“ Имена Дюссо, Лантена и Дюко послушно были вычеркнуты из списка, а имя Валазе внесено в него. Таким образом, составленный окончательно список был утвержден Конвентом, хотя половина членов его в издании этого декрета не участвовала вовсе.
Вот имена этих выданных народу депутатов: жирондисты Жансонне, Гаде, Бриссо, Горса, Петион, Верньо, Салль, Барбару, Шамбон, Бюзо, Биротто, Лидон, Рабо, Ласурс, Ланжюине, Гранжнёв, Легарди, Лесаж, Луве, Валазе, министр иностранных дел Лебрен, министр финансов Клавьер и члены Комиссии двенадцати: Кервелеган, Гардиан, Рабо Сент-Этьен, Буало, Бертран, Виже, Моллево, Анри ла Ривьер, Гомэр и Бергуань. Конвент подверг их домашнему аресту и надзор поручил народу. С этого момента запрещение выходить из Конвента было снято, и толпища народа понемногу рассеялись; но с этой же минуты Конвент совершенно потерял свою свободу.
Так пала партия Жиронды, партия, блиставшая яркими талантами и возвышенными идеями, партия, делавшая честь нарождавшейся республике своим отвращением к крови, ненавистью к преступлениям и анархии и любовью к порядку, справедливости и свободе, партия, невыгодно, к сожалению, очутившаяся между средним и низшим классами, из которых последний она не желала допустить до самовластия и главенства. Осужденная на бездействие, эта партия должна была потерпеть поражение и могла только прославить его смелой борьбой и славной смертью. В эту минуту нетрудно было предвидеть верный ее конец; она была оттеснена отовсюду: из Клуба якобинцев — нашествием в него монтаньяров, из Парижской коммуны — удалением Петиона, из министерства — выходом в отставку Ролана и его коллег, из армии — изменой Дюмурье. Партии оставалось одно поле деятельности — Конвент; здесь она старалась укрепиться, здесь она вела борьбу и пала. Враги действовали против нее при помощи заговоров и восстаний. Заговоры заставили создать Комиссию двенадцати, которая на время дала как будто бы перевес Жиронде, но в конце концов только еще больше ожесточила ее противников. Они привели в движение народ и сначала отняли у жирондистов всю их власть, упразднив эту комиссию, а затем лишили их всякой политической жизни, арестовав вождей.
Никто не предугадал следствия этого печального события. Дантонисты полагали, что наступил конец вражде партий, а между тем начиналась гражданская война. Умеренная часть Комитета общественного спасения полагала, что Конвент снова приобретет прежнюю власть и значение, а он остался порабощенным. Коммуна надеялась, что 31 мая даст ей полную власть, а она перешла к Робеспьеру и к некоторым лицам, тесно с ним связанным, крайней демократии. Наконец, побежденные, т. е. враждебные, партии увеличились еще одной, и, как после 11 августа против конституционалистов была учреждена республика, так после 31 мая против умеренных республиканцев был выдвинут террор.
Глава VIII
От 2 июня 1793 г. до апреля 1794 г.
Можно было предугадать, что жирондисты не помирятся со своим поражением и 31 мая будет сигналом восстания департаментов против Горы и парижского городского управления. Им оставалось еще сделать эту последнюю попытку, и они сделали ее. Но и в этой решительной мере замечался тот же недостаток согласия, вследствие которого они уже потерпели поражение в Собрании. Сомнительно однако, чтобы жирондисты могли восторжествовать, даже сделавшись единодушными, и особенно чтобы они при победе могли спасти революцию. Как могли они добиться справедливыми законами того, чего добились монтаньяры насильственными мерами? Как могли они победить иностранных врагов без фанатизма, обуздать партии, не наводя ужаса, накормить толпу без максимума[37] и содержать армию без реквизиций? Если бы значение 31 мая было совсем противоположным, то и тогда неизбежно должно было произойти все, что позже случилось, т. е. замедление революционной деятельности, усиленные нападения Европы, вторичное вооружение всех партий, дни прериаля — без возможности обуздать толпу, дни вандемьера — без возможности противостоять роялистам, вторжение коалиции и, сообразно с политикой того времени, раздробление Франции. Республика не была тогда еще достаточно сильна, чтобы вынести столько нападений, как это ей удалось после реакции термидора.
Как бы то ни было, жирондисты, которым следовало или всем вместе оставаться в Париже, или вместе же идти бороться в провинцию, не сделали ничего подобного, и после 2 июня все умеренные члены этой
