бюро:
'Долой самодержавие! Долой принцев крови! Свобода! Демократия! Сухой закон!'
И Анвара Абидовича словно ветром сдуло из родного кабинета, и не успели остыть страсти, как он снова предстал перед товарищами по партии.
Зеленовато-красный мундир и белые панталоны оказались непривычны Анвару Абидовичу, да и высокие сапоги с ботфортами жали, но он, придерживая спадающую треуголку (привык, что ни говори, к тюбетейке), твердым шагом прошел к родному столу и рявкнул:
'Начинаем бюро Заркентского обкома…'
Какой свист, улюлюканье поднялось за столом-аэродромом.
'Монархия? Нет! Долой карточную систему и талоны! Спиртное — народу! Наполеона — на Корсику!' — кричал тишайший начальник областного собеса.
Прихрамывая, держа под мышкой треуголку, под которой оказалась наманганская тюбетейка, Анвар Абидович вновь поплелся переодеваться. На этот раз выбирал костюм более тщательно. Китель, застегнутый под горло, защитные галифе, мягкие, из козлинки, сапоги. Он еще застал такую униформу и чувствовал в ней себя уютно, надежно.
Но что стали вытворять знакомые товарищи, коммунисты, хотя Анвар Абидович не успел и слова сказать! Вошел в зал задумчиво, заложив кисть правой руки за борт кителя между третьей и четвертой пуговицей сверху.
'Какие нынче времена! Выгляните в окно! Возврата к галифе и защитным френчам не хотим! Да здравствуют Карден, Хуго Босс, Зайцев и Адидас!' — размахивал откуда-то взявшимся красным знаменем, которых так не хватает у него в области, грузный заведующий отделом легкой промышленности.
'Ну ладно, — согласился Анвар Абидович, — у меня осталась еще одна попытка', — видимо, у них на предыдущем бюро какой-то уговор был.
Вернулся он вновь к своему гардеробу в комнате отдыха и достал обыкновенную тройку из Португалии фирмы 'Маконда', светло-серую с тонкой голубой полоской; на таком фоне особенно выигрышно смотрится вишнево-красный, скромный депутатский значок.
Как все вдруг переменилось в просторном кабинете с красным ковром! Стало привычно знакомым, родным. Появление Анвара Абидовича встретили стоя, бурными аплодисментами, взволнованными криками. Но какое тепло исходило от этих здравиц! Каждое знакомое до слез лицо лучилось улыбкой, доброжелательностью; не верилось, что еще полчаса назад они требовали: свободы для печати, выборности органов, изменения правовой системы, каких-то конституционных свобод и гарантий — в общем, бред всякий…
'Начнем, товарищи', — жестко сказал Анвар Абидович, занимая карликовый стул, и тут же проснулся…
На кухне продолжала петь Шарофат, рядом на полу лежал халат с драконами, но без золотых монет, и Анвар Абидович успокоился.
А в это время в гостиничном номере томился неведением Пулат Муминович. Он и представить себе не мог, какой страшный, многоликий, беспринципный человек ему противостоял.
Все то, чем хотел Тилляходжаев просто попугать, не на шутку встревожило Пулата Муминовича; обком он покидал в большом расстройстве и смятении — хозяин области добился-таки желаемого результата.
С приходом Тилляходжаева в область здесь пошла резкая смена кадров, и Пулат Муминович не знал теперь, кому позвонить, с кем можно посоветоваться. Те несколько человек, что уцелели на своих местах и хорошо знали его, были настолько напуганы силой и влиянием хозяина, что вряд ли чем-либо помогут, — их более всего волновали собственные кресла. И нравы круто изменились в партийной среде. Он остерегался довериться кому-то, ибо где гарантии, что через полчаса разговор не станет достоянием Тилляходжаева, — слышал Махмудов и такое. Пугало его предупреждение об уголовной ответственности, якобы не исходящее от самого первого. Что это значит? Как понимать? Уже ждет сфабрикованное дело и готовы присягнуть — на чем угодно и в чем угодно — лжесвидетели? И такие факты случались в области. Впрочем, когда в районе приходится вмешиваться во все хозяйственные и административные дела, нетрудно подыскать и 'объективную' причину для возбуждения уголовного дела. Наши реальные условия и потребности сплошь не стыкуются с законами, а крючкотворы от Фемиды всегда готовы услужить власть имущему.
Даже если, по счастью, и выпутаешься из ложных наветов, докажешь, что кристально чист, — в партии уже не состоишь, потому что, не дожидаясь решения суда, даже момента предъявления обвинения, сразу лишают партбилета. И долго надо потом ходить, чтобы восстановиться, а пятно от того, что привлекался к суду, остается на всю жизнь, и место твое уже занято тем, кому оно предназначалось. Как и всякий уважающий себя честный человек, он ощущал, кроме бессилия, жгучий стыд за происходящее, понимал, что на бюро возникнет вопрос и об ордене Ленина, которым наградили его всего полгода назад. Вот орден ему возвращать не хотелось — не поднялась бы рука отцепить с парадного костюма.
В гостинице у него случился приступ глубочайшей депрессии, и он посчитал, что лучший выход из создавшегося положения — уйти из жизни, тогда все — грязь, бесчестие, ожидавшее его, его детей, семью, — отпадало само собой. Он вполне серьезно осматривал номер, но предметов, подходящих для быстрой смерти, не находил. Не мог он выброситься из окна или прыгнуть под поезд — слишком был на виду в области; ему требовалась тихая, скромная смерть, не бросавшая ни на кого тени, особенно на тех, кто организует пышные похороны и назначает детям пенсии. Если бы он оказался в роковой час дома, трагедия случилась бы наверняка — Пулат Муминович имел прекрасное автоматическое ружье 'Зауер' и иногда, по осени, выезжал на охоту. У себя в комнате он организовал бы все как следует, не дал промашку, навел на мысль о случайном выстреле, несчастном случае. Но, к счастью, шок вскоре прошел.
Наверное, он быстро справился с депрессией, потому что вспомнил своих сыновей-дошколят, Хасана и Хусана, молодую жену Миассар, сыновей-студентов в Ташкенте от брака с Зухрой, которым предстояло одному за другим защищать дипломы, — каково им будет без него? Он помнил свое сиротство, интернаты, хотя до детдомов в данном случае не дошло бы, наверное, — Миассар сильная женщина. Но мысль о судьбе детей заставила взять себя в руки, и мысль о самоубийстве отодвинулась на второй план.
Нельзя сказать, что покой, самообладание вернулись к нему окончательно — он все еще находился в подавленном состоянии. В его возрасте и положении потерять власть равносильно катастрофе. Больше двадцати лет он был хозяином района, и вдруг стать рядовым гражданином — это все равно что прозреть на старости от врожденной слепоты, узнавать мир, людей заново, совсем другими, потому что в голове уже давно устоялся образ мира.
А чем он будет заниматься, как добывать хлеб свой насущный, если исключат из партии? Ведь как инженер он давно дисквалифицировался. Пойдет куда-нибудь завхозом с окладом в сто рублей или все-таки возьмут его инженером куда-нибудь на строительство с зарплатой в сто шестьдесят? Как на такие жалкие деньги прокормить, обуть, одеть семью, дать детям образование? Мясо в районе стоит шесть рублей килограмм.
Ворох неожиданных вопросов обрушивается вдруг на Пулата Муминовича — о таких проблемах жизни он раньше не задумывался, некоторые и не предполагал. Одна безрадостная дума вытесняет другую, и нет в перспективе просвета, если потерять должность и партбилет.
Что делать? Как жить дальше? Сохранить честь и достоинство? Он знает, наслышан о слабости первого, его надменности, величии, наполеоновских амбициях: если приползти на коленях, присягнуть на верность, покаяться, может, и помилует, — ведает Махмудов и о таких случаях.
Но не может Пулат Муминович представить себя кающимся на кроваво-красном ковре; он запрещает себе даже думать об этом и произносит мысленно: лучше уж смерть! Как потом считать себя мужчиной, отцом, глядеть в глаза любимой Миассар?
Перебирая новые варианты жизни, из которых ни один не обещал радостных перспектив, хотя он и пытался убедить себя, что не так страшно работать инженером или рядовым советским служащим — живут же миллионы людей на скромные зарплаты, не ропщут и вроде счастливы, вдруг он подумал, что напрасно не придает значения последней угрозе Тилляходжаева, сказанной вдогонку: возможно, бюро проголосует за то, чтобы отдать его под суд.
За что — Пулат Муминович не думал; зная местные нравы, он не сомневался, что за поводом дело не станет. Вот этот вариант действительно пугал своей мрачностью, и жизнь рядовым инженером или прорабом уже не показалась ему столь беспросветной.
