Комната, в которую провели их первоначально, отличалась скромностью, можно даже сказать — аскетичностью. Видимо, Тилляходжаев любил поражать гостей — слишком уж заготовленной показалась фраза 'Коммунист должен жить скромно', хотя они с Халтаевым никак не выразили отношения к убранству комнаты. Напомнив для начала о скромности, Анвар Абидович извинился и сказал, что должен оставить их на время, помочь жене накрыть на стол.
Едва закрылась дверь, Халтаев заговорщицки улыбнулся: мол, знаем и твою скромность, и твой демократизм… 'помочь жене на кухне'… Потом жестом и мимикой показал, что их беседу наедине могут записывать и даже наблюдать за ними каким-то образом, что, впрочем, не явилось для секретаря райкома неожиданностью, все оказывалось вполне в духе хозяина особняка: даже прежде чем пригласить за стол, непременно выдерживал в прихожей, мол, знай свое место, знай, к кому пришел…
Нет, они не сидели молча. Полковник, дав понять обстановку, вдруг оживленно начал рассказывать веселую байку, которую вроде прервал на пороге дома, причем делал это с таким блеском, артистизмом, юмором, что Пулат Муминович уже в который раз за день подивился разносторонним талантам своего мрачного соседа.
Не зря хвалился вчера Халтаев, что готов побиться о любой заклад, что секретарь обкома пойдет на попятную в его вопросе, — видимо, действительно крепко сидел тот у полковника на крючке.
Слушая Халтаева, Пулат Муминович вдруг загадочно улыбнулся, вспомнив расположение комнат, — эта никак не могла быть для приема настоящих гостей, должно быть, предназначалась для просителей, для визитов, подобных их визиту, для камуфляжа — коммунист должен жить скромно…
Полковник, вчера и сегодня днем ходивший в штатском, вырядился в парадный мундир, обвешанный всякими значками и двумя ромбиками о наличии высшего образования. В кругу близких людей, под настроение, он рассказывал, как все годы, пока учился на заочном, преподаватели бегали за его шофером, чтобы тот в срок привез зачетку шефа. Шустрый шофер догадался на третьем году поставить условие: хотите вовремя — и мне диплом. Дали.
В том же кругу он хвалился, что, как и один из руководителей страны, почти в пятидесятилетнем возрасте он тоже закончил заочно факультет пединститута.
Только здесь, в комнате, оглядывая ладно сшитый мундир полковника, Пулат Муминович обратил внимание, что в руках у него нет вчерашнего полиэтиленового пакета с деньгами, — то ли рассовал пачки сторублевок по многочисленным карманам, то ли передал днем, то ли вообще блефовал с деньгами, набивал себе цену — допускал Махмудов и такой вариант, но додумать об этом не успел: появился хозяин дома и широким жестом пригласил к столу.
Стол накрыли в зале, и по убранству он разительно отличался от комнаты, из которой они только что вышли, — здесь фраза о скромности показалась бы неуместной.
Большой, ручной работы обеденный стол из арабского гарнитура на двенадцать персон был богато сервирован — чувствовалась рука хорошо вышколенного официанта. Накрыли только на троих, во главе стола сел хозяин дома, а слева и справа от него гости; расположились просторно, как на важных официальных приемах. Пулат Муминович успел заметить, что ножки дубового стула хозяина заметно нарастили, и выходило, что он слегка возвышался над сотрапезниками. По тому, как щедро накрыли стол и не больше десяти минут томили их в ожидании, Махмудов понял, что Халтаев действительно что-то значил в судьбе первого, вряд ли иначе, при его амбициях, он так быстро бы расстарался.
Впрочем, своего отношения к полковнику он и не скрывал. Говорил он сегодня мягко, по-отечески, изменились даже обертоны речи — в нем умирал, оказывается, не только писатель, но и прекрасный актер.
— Я редко меняю свои решения, — говорил он, как бы раздумывая, грея в руке низкий пузатый бокал с коньяком на донышке, — и ваши дни как партийного работника, конечно, были сочтены. Но в дело вмешался случай, провидение — я имею в виду Эргаша-ака. Это судьба, ваша удача, я затрудняюсь, как бы точнее назвать. В принципиальных вопросах я тверд. Спроси меня накануне, есть ли человек, могущий повлиять на вопрос о Махмудове, я бы рассмеялся, сказал бы: такого человека нет, ибо я поступал по партийной совести. И вот оказалось: есть такой человек — полковник Халтаев. Вчера я говорил так не потому, что забыл своего соратника и друга, а потому, что не думал, что он будет ходатайствовать, ручаться за вас. А я его знаю как верного и испытанного ленинца и не могу отказать ему, и вы должны запомнить: не могу отказать ему, а не вам — в этом принципиальная причина моего неожиданного решения. Вам еще предстоит заслужить доверие, хотя отныне, пригласив в дом, считаю вас другом, ибо Эргаш-ака хочет, чтобы я протянул вам руку помощи.
Но плохим бы я оказался партийным вожаком, если руководствовался только эмоциями, личными привязанностями, — нам, коммунистам, такой подход претит. Положение с вами настолько серьезно, что все-таки буду держать ваше личное дело у себя в сейфе, а вам даю шанс искупить вину перед товарищами по партии активной работой, чтобы и впредь район был передовым в области. На днях я с турецкой делегацией наведаюсь к вам в район — не ударьте в грязь лицом. В хозяйственных делах вы все-таки мастак — чувствуется хорошее инженерное образование, а вот в вопросах идеологии, кадровой политики… отныне до полного прощения, так сказать, реабилитации, я хотел бы, чтобы подобные вопросы решали с Эргашем-ака — у него верный глаз, хорошая идеологическая закалка, он не подведет. Надеюсь я и на жизненный и партийный опыт, такт полковника, чтобы он откровенно не подменял вас, не дискредитировал авторитет секретаря райкома в глазах людей… в общем, я даю вам шанс сработаться.
Сидели за столом они еще долго, но только первый большой монолог Тилляходжаева оказался внятным, ясным, без обиняков, и Пулат Муминович понял, что сохранил пост, уцелел, помилован, хотя и попадал под контроль Халтаева. Все остальное время, а говорил только хозяин дома, опять шла невнятица, абстрактные разговоры, сплошь состоящие из аллегорий, непонятно к кому относящихся, — к полковнику или секретарю райкома с урезанными полномочиями. Пулат Муминович видел, что начальник милиции, силясь понять старого друга, от натуги взмок, то и дело вытирал платочком пот со лба. Чувствовалось, что Анвар Абидович ушел так далеко не только по должности, — бывший соратник с двумя дипломами никак не поспевал за ходом его мыслей. Откровенно говоря, ничего не понимал и Махмудов; хорошо, что ситуация с ним прояснилась с самого начала, ибо в 'комнате скромности' страх вновь заполнил его душу почти до обморочного состояния, и сейчас, когда сомнения рассеялись и все стало на свои места, он ощущал такую духовную пустоту, апатию, что уже плохо соображал. Единственно, чего ему хотелось, — остаться одному и хорошенько выспаться. Ему не хотелось сегодня даже анализировать, что же он на самом деле потерял, чем поступился, а что приобрел взамен. Слушать первого приходилось из вежливости, хотя, наверное, следовало все мотать на ус, но Пулат Муминович устал, размяк, понимал туго, а здесь нужна была игра живого ума, соперничество мыслей.
Уловил Махмудов нечто вроде намека на то, что отныне хозяин дома в расчете с полковником и что цена, по которой он рассчитался, якобы слишком велика, ибо ради старого друга приходится поступаться партийными принципами, хотя за точность выводов секретарь райкома не поручился бы — слишком уж за густой вуалью подавались туманные мысли. Застолье катилось мерно, без эмоциональных всплесков и очень походило на вялую игру в футбол в одни ворота, как вдруг, впервые за вечер, неожиданно вошла жена — та самая, которую Наполеон лично принял в партию, а она узнала об этом, когда он принес ей домой партбилет, — очень красивая, милая женщина, и, извинившись за вторжение в мужскую компанию, сказала, что хозяина просят к телефону из Москвы. По растерянному лицу супруги можно было догадаться, что звонили не простые люди. По тому, как сорвался первый, чуть не смахнув тарелку со стола, Пулат Муминович понял, что тот ждал звонка или, по крайней мере, знал, кто вызывает его, — на случайный звонок, даже из Москвы, он не кинулся бы сломя голову. Что и говорить, собой он владел и держался прекрасно.
Вернулся он в зал минут через десять веселый, взволнованный, а точнее, просто ошалелый от радости — куда солидность делась, довольно потирал руки, даже велел жене сесть за стол, обмыть столь важное событие.
Оказалось, звонила Галя, дочь Самого-Самого, — Тилляходжаев гордо задрал в потолок короткий пухлый пальчик. В прошлом году она с мужем, совершавшим инспекционную поездку по Узбекистану по линии МВД, посетила Заркент, и он, конечно, лично показал им достопримечательности, старые и новые, а прием организовал в летней резиденции бывшего эмира, закрыв по этой причине музей, чтобы высокие гости почувствовали время и прошлый размах. И вот частный звонок по личному делу — значит, не забыла,
