вот с возвратом ее народу дело продвигалось туго — не вернули и четвертой части. Оттого и спешили следственные группы, но не дремал и преступный мир; он легко не уступал того, что считал своим, он тоже торопился, и жестокость его не имела предела.
Знал Пулат о таких делах и от Халтаева, державшего нос по ветру, но больше всего поразила его история с Раимбаевым.
Раимбаева, бывшего председателя большого колхоза, по распоряжению обкома перевели к ним из соседнего района на руководящую должность в райисполкоме — вероятно, готовился трамплин для очередного взлета. Энергичный, хваткий человек, депутат, не по годам обласкан и знаменит; чувствовалось, что у него есть поддержка в верхах. И года не успел проработать Раимбаев в райисполкоме, как вызвали его работники следственной группы Прокуратуры СССР и с фактами в руках потребовали вернуть деньги, что неправедно нажил он, будучи председателем колхоза, и сумму указали, какую следует сдать. Долго отпирался Раимбаев, уверял, что нет денег, но после очных ставок с бухгалтером колхоза, директором хлопкозавода задрал рубашку и показал следователю живот, где в двух местах словно горячий утюг приложили. Оказывается, так оно и есть, и Раимбаев рассказал обо всем.
Как-то поздно ночью раздался звонок у глухих ворот — время уборочное, начальство во время хлопковой кампании иногда до утра заседает в штабах, и Раимбаев без опаски открыл дверь, думал, гости нагрянули. Человек он не робкого десятка, молодой, и сорока еще нет, да и во дворе имел двух сторожевых овчарок, но почему-то не обратил внимания, что не залаяли они.
'Гости', человек семь в милицейской форме, в высоких чинах, один седой, вальяжный, в полковничьих погонах, поздоровались и сказали, что они к нему за помощью. Ничего не подозревающий Раимбаев пригласил ночных визитеров в дом. Как только вошли, седовласый предъявил постановление на обыск и велел капитану доставить понятых. Все делалось четко, основательно, без суеты, твердо, но вежливо, по закону. Лейтенант начал вести протокол допроса, а капитан, введя двоих понятых, тихо усевшихся в сторонке, стал тщательно записывать изымаемое, то и дело справляясь у полковника, как правильно записать ту или иную вещь. Все, что отыскали в доме, а нашли немало, пришедших, видимо, не устраивало. Полковник, достав папку, зачитывал какие-то документы и требовал вернуть государству астрономическую сумму. Но Раимбаев, человек тертый, был уверен: как только его увезут, жена, сидевшая рядом с понятыми, свяжется с родней в области, и все уладится, и не на таких бравых полковников находили управу. Судя по национальному составу, работники были местные, свои, областные или из Ташкента, главное, не из Прокуратуры СССР, поэтому следовало переждать, — так решил Раимбаев.
Налетчики, видимо, рассчитывали, что хозяин дома испугается и отдаст все сразу, но через два часа стало ясно, что с деньгами и золотом он добровольно не расстанется, и тут они сбросили маски — время торопило их. Жена у него была беременна. Они раздели догола жену, завязали ей рот, связали руки, ноги, бросили на ковер и воткнули между ног большой электрический кипятильник для белья, сказав:
— Начнем с тебя, не отдашь — подключим жену к сети.
Сорвали с него рубашку, завязали руки, ноги, кинули на диван и поставили на живот электрический утюг. Тут-то он понял, что имеет дело с бандитами и что эти люди не шутят. Отдал он им все. Выложил деньги, но никому о налете не рассказал, месяц лежал дома, лечился от ожогов; только когда через полгода забрали его московские следователи, тогда и выплыла страшная история наружу. Вот из-за нее и распорядился Халтаев, чтобы их район тщательнее охраняла милиция.
Поравнявшись с усадьбой Халтаева, Пулат невольно остановился и обратил внимание, что дом начальника милиции напоминал неприступную крепость; не хватало на высоком дувале лишь колючей проволоки в три ряда с высоким напряжением да сторожевой вышки с автоматчиком.
Вернувшись домой, он еще долго бесцельно ходил по двору, хотел войти в дом, чтобы взять и просмотреть кое-какие бумаги, но побоялся потревожить сон жены — Миассар спала чутко. Забрел на летнюю кухню и на газовой плите вскипятил чайник; заварив чай, перебрался на айван, где Миассар постелила ему, как и обещала.
'Что со мной происходит сегодня, вечер воспоминаний устроил ни с того ни с сего', — усмехнулся Пулат, примерно через час обнаружив, что чайник опустел. Но мысли то и дело непроизвольно возвращались в прошлое.
Вспомнились ему детдома, где он воспитывался с малых лет, выпало их на его долю четыре. Отчетливо он помнил лишь последний, даже не детдом, а сельский интернат, где закончил десятилетку. Мало кому из детдомовцев в те годы удавалось получить среднее образование, путь был один — после семилетки в 'ремеслуху'. Его с детства отличала фанатичная тяга к знаниям, книгам, эту тягу мог не заметить только равнодушный, но ему везло на хороших людей, потому и избежал 'ремеслухи', а помогать таким детям в те времена было небезопасно.
Его отца репрессировали в тридцать пятом, но совсем не так, как многих; он, наверное, действительно был врагом нового порядка, хотя теперь установить степень вины трудно. Отец его служил главным сборщиком налогов у последнего эмира бухарского Саида Алимхана и с приходом в край советской власти, конечно, потерял много. Когда возникло басмаческое движение, если он и не принимал участия в сабельных походах Джунаид-хана, все же тайно сотрудничал с ним и, говорят, передал воинам ислама какие-то спрятанные сокровища бежавшего Саида Алимхана. Вот за это и расстреляли его.
Пулат помнит голод, разруху, огромные перемещения людей. Семья их распалась, растерялась; слышал, что мать подалась в Кашгарию; помнит, что у него были сестренка и братишка, совсем маленький, ему самому тогда исполнилось пять лет.
С восьмого класса учился в русской школе-интернате, хотя семилетку одолел на родном языке. Веселый, общительный, доброжелательный, с острым умом, любимец интерната, он был лучшим его учеником и закончил школу с отличием.
Класса с четвертого, во время войны, он понимал, что содержится в особом детдоме, хотя и не выстригали у них на макушке крест, как делали в иных подобных заведениях.
Незадолго до выпускного вечера вызвала его к себе директор интерната, учительница истории Инкилоб Рахимовна, одна из первых в крае большевичек, — теперь он встречает ее имя уже в учебниках по истории. Разговор оказался долгим.
— Пулат, — начала она, несколько волнуясь, — ты уже человек взрослый, вступаешь в самостоятельную жизнь, и я верю и надеюсь, что из тебя получится хороший человек и специалист. Тебе надо обязательно учиться, у тебя светлый ум, и ты еще пригодишься своему краю и своему народу. Но с твоей родословной вряд ли сегодня примут в какой-нибудь институт. Поговорить о твоей дальнейшей судьбе я и пригласила тебя…
Чтобы тебе можно было попасть в наш образцовый интернат, мои коллеги из детдома в Коканде, а я их давно знаю по совместной работе в партии, изменили твое отчество. Махмудов — такая же распространенная фамилия на Востоке, как Иванов в России. Они сознательно спутали твое личное дело с личным делом одногодка и однофамильца, неожиданно умершего от гемофилии, болезни крови. Надеюсь, ты понимаешь, какому риску мы себя подвергали. Время трудное, повсюду мерещатся враги, и я не советую пытаться сразу поступать в институт. У тебя призывной возраст. Отслужи, а затем обязательно иди учиться, оправдай наш риск и наши надежды, и непременно в Москву, подальше отсюда. Верю: пока отслужишь, отучишься, в стране что-то изменится, поймут наконец, что сын за отца не ответчик.
Шел тогда 1949 год. Мелькнула в памяти и армия. Служил он в Подмосковье, в Кунцево, теперь уже давно находящемся в черте столицы. В марте пятьдесят третьего года стоял в оцеплении на Красной площади, когда хоронили Сталина, плакал, как и многие. В армии сдружился с Саней Кондратовым, три года прожили они в казарме рядом, делили тяготы нелегкой солдатской жизни. Кондратов и увлек его мостами — вместе поступали в инженерно-строительный. Пулат во время вступительных экзаменов даже жил у него в Москве, на Арбате.
Кондратов теперь стал известным мостостроителем, лауреатом Государственной премии, построил много крупных мостов в стране — Пулат часто встречал фамилию армейского друга в печати. Прошел XX съезд партии, и Пулат уже разбирался, что к чему, — жизнь в Москве не проходит без следа. После съезда у него появилась даже мысль пойти в деканат и заявить о путанице в своем личном деле, но Кондратов его удержал, советовал не спешить. Учился он хорошо, легко давались ему труднейшие технические дисциплины. О том, что у него прирожденный инженерный ум, не раз говорили преподаватели. После окончания оставляли его на кафедре, и была возможность через два-три года защитить кандидатскую
