в тот час дома не оказалось, а чуть позже Джураев уже вышел на фотографию, сделанную 'Полароидом', и точно знал, кто убил жену прокурора. В суде Джураев не спускал глаз с Сунната-ака — вроде оправдывалась и вторая его версия. Вот к нему и направился капитан, как только стемнело.
Суннат-ака оказался человеком вовсе не робким, как предполагал вначале капитан, встретил он его без всякого замешательства и суеты, хотя ночной гость, предъявляющий милицейское удостоверение, заставит растеряться любого, тем более человека сельского. Он провел капитана на открытую веранду, откуда действительно хорошо просматривалась улица и двор напротив, и усадил за стол, над которым свисала яркая, без абажура, лампочка. Потом, тут же извинившись за оплошность, сказал:
— Наверное, здесь вам будет гораздо удобнее, — и показал на низкий айван в саду.
'Пожалуй, так удобнее будет и мне и вам', — подумал Джураев, потому что с улицы освещенная веранда дома на взгорке тоже хорошо просматривалась.
Суннат-ака, захватив чайник со стола, подсел на айван, с вызовом и нескрываемой иронией заявил:
— Я слушаю вас, человек закона.
Но Джураев от него лучшего приема и не ждал, боялся, что и во двор не пустит в такое время, поэтому сделал вид, что не заметил иронии, и начал мягко:
— Суннат-ака, я не стану вас спрашивать, почему вы навели ребят на двор, где нашли убитую, и почему не позвонили в милицию, хотя телефон у вас работал, это я знаю точно, потому что звонил к вам и разговаривал с вашей женой. Понимаю, вам не хотелось иметь дело с милицией. Не знал я одного, когда и как вы узнали или увидели, что во дворе напротив находится убитая женщина. Может, это случилось за час перед тем, как ребята начали играть в футбол, а может, несколько раньше, а может, даже в тот же час, когда ее убили, с вашей веранды улица и усадьба Раушан-ака как на ладони — в этом я убедился сейчас еще раз. Так вот, до сегодняшнего дня я не мог ответить себе, что же вы знаете об этой истории: какую-то малость или все.
— И почему же вы прозрели именно сегодня? — опять же с вызовом и без всякого волнения спросил Суннат-ака, но чай ночному гостю все-таки налил.
— Сегодня я был в суде и все время наблюдал за вами — происходящее в суде меня не интересовало, я знал ход заседания наперед, к тому же я его записал на магнитофон.
— И чем же я вам глянулся?
— Очень любопытная была ваша реакция на некоторые показания, например, вот это, — и капитан включил то место, где судья задавал вопросы Анвару Бекходжаеву.
— Какое это имеет значение, как я реагировал в суде, когда все уже ясно: убийца пойман ведь и осужден? — не то спросил, не то подытожил, закругляя разговор, Суннат-ака, но былой неприязни в его голосе уже не было.
— Ну, положим, как вы реагировали, может и не иметь значения, но то, что вы знаете, имеет. Ваша реакция меня убедила, что не Азат Худайкулов затеял разбойное нападение, и не он, пусть даже по неосторожности, убил жену прокурора.
Суннат-ака зло рассмеялся:
— Да, нечего сказать, проницательные люди стоят у нас на страже закона и порядка! Вы что же считаете, я тут один сомневался? Вы что, всерьез думаете, что Азат Худайкулов мог угрожать, заставлять и даже поднять нож на сына Суюна Бекходжаева? Да он глаз на него не смеет поднять в самом сильном гневе, он у него в холуях чуть ли не с пеленок. Умные люди рассудили за них: зачем отвечать вдвоем, когда лучше одному, к тому же несовершеннолетнему. Конечно, наобещали Азату, что не оставят в беде, а тому почему не поверить? Если видит, что идет все, как и разыграли у него на глазах, значит, его и вытащат потом, года через два-три, как только история утихнет. Понятно, не задаром выручал дружка — Бекходжаевы люди не скупые, тем более когда им это позарез надо.
— А мне казалось, Суннат-ака, вам, человеку верующему, уважаемому сельчанами, дорога правда, истина, справедливость…
Суннат-ака сперва вроде растерялся от этих слов, но затем встал, давая понять, что считает разговор оконченным, и, не скрывая неприязни к капитану, сказал:
— Отчего же вам, образованным да власть имущим людям, всегда нужно на борьбу за справедливость выставлять наперед себя нас, простых людей? Не по совести это. Поняли бы меня сегодня на суде, если б я вдруг встал и выложил все то, что вы так ладно придумали? Мой дед, мой отец жили под Бекходжаевыми, и я живу под Суюном Бекходжаевым, и дети мои, как я увидел сегодня, будут жить под Анваром Бекходжаевым, а пока, как мне их прокормить, а у меня их шестеро, зависит только от председателя. И я должен встать на дороге Анвара Бекходжаева? Да вы понимаете, чего вы хотите? Ладно, пусть я, по-вашему, человек слабый, безвольный, трус, как вам будет угодно, но я клянусь вам, здесь вы не найдете ни одного человека, который поступил бы так, как вы добиваетесь. И не вините строго нас — ни меня, ни других, наведите между собой, наверху, порядок, покажите нам другой, действительно народный суд, тогда, может, и мы поднимемся, скажем свое слово правды. А сейчас уходите.
Джураев нехотя поднялся и, не попрощавшись, двинулся к выходу. Не успела захлопнуться за ним тяжелая дверь в высоком дувале, как тотчас погас во дворе свет, и растерянный капитан остался в кромешной тьме. Он долго стоял, облокотившись о дувал. Он был подавлен. Когда-то он думал, что покорность народа — благо. Сейчас, выйдя со двора Сунната-ака, он понял, что это беда.
2
С самого утра моросил дождь, не прекращался ни на минуту. Амирхан Даутович, подъехав к кладбищу, оставил машину внизу у дороги, а на кладбищенские холмы поднялся пешком. Шофер напомнил ему про зонт, но Азларханов подумал: есть в этом что-то оскорбляющее память Ларисы. Он даже шляпу оставил в машине — нелепым казался ему жест: подойдя к могиле, снять шляпу, а затем вновь ее надеть.
Затяжные осенние дожди размыли холмик, тяжелая желтая глина просела — следовало бы подсыпать. На фанерном щите в изголовье можно было разобрать только цифры, написанные фломастером, остальное слизали дожди: '1940–1978' — годы, отпущенные судьбой его жене. Там же, на завалившемся вправо щите, висели еще два жестяных венка с истлевшими черными лентами — наверное, от прокуратуры и музея. 'До чего убого, казенно, — с тоской подумал Амирхан Даутович. — И при жизни мало что успеваем дать человеку, а такие кладбища — насмешка над памятью'. И тут он на миг представил, как мотался, искал, клянчил, заказывая гроб, Эркин Джураев, как, может быть, потом сколачивали из досок какого-нибудь отслужившего забора или сарая… Он так ясно увидел эту картину, как хоронили Ларису, что неожиданно заплакал — в первый раз с того проклятого утра, когда ему сообщили, что Ларисы больше нет…
Среди всей этой убогости, грязи, заброшенности слова казались неуместными, и Амирхан Даутович так ничего и не сказал жене на их горьком свидании, молча побрел к выходу. Погруженный в свои мысли, он не замечал ни дождя, ни того, что уже сильно промок.
Недалеко от выхода с кладбища он вдруг поскользнулся на мокрой глине, нелепо взмахнул руками и упал. Встал — и упал снова. Но во второй раз не поднялся, почувствовал, как сердце его знакомо подкатилось к горлу, и с неожиданным облегчением обреченно подумал: 'Ну, вот и все, конец! Прости, милая, что не защитил, не уберег… не покарал твоего убийцу. Прости за пошлость железных венков, за фанерный щит без имени… Прости, что в последние твои часы на земле не был рядом с тобой и в твоей могиле нет горсти моей земли…'.
На миг он представил холодные ветреные ночи на этих холмах и как гремят у изголовья, тревожа ее покой, ржавые венки, и от бессилия что-либо изменить заплакал снова. Потом он, как ему показалось, закричал: 'Нет!!' — и из последних сил пополз к выходу. Он просил у судьбы месяц, только месяц, чтобы не осталась на земле безымянной могила его любимой жены. Это последнее желание — выжить сейчас во что бы то ни стало — наверное, и спасло его.
Моросил дождь, сгущались сумерки, по разбитой машинами и повозками грязной дороге у пустынного кладбища полз человек — ему необходимо было выжить.
