специфические проблемы, и мимо них тоже не мог пройти прокурор.
Революция давно отмела сословия, но осталась живуча, затаилась иная зараза, набиравшая год от года силу — принадлежность к тем или иным родам. И опять негласно стало выползать на свет определение: белая и черная кость. И надо было уже заводить специалистов по генеалогии в каждой области, чтобы разобраться, какими кадрами комплектуется та или иная отрасль: в высшем образовании люди из одного рода, выходцы из одной местности, в торговле — другие, в здравоохранении — третьи, и так куда ни глянь, особенно в ключевых и денежных отраслях. Забралась эта зараза и выше. Как рассказывал Ликургу его товарищ, прокурор соседней области, у них все восемь членов бюро обкома — выходцы из одного рода, пятеро к тому же состоят в близком родстве, и куда бы он ни писал, мол, все остается по- прежнему, потому что представители рода сидят и наверху, в республике.
А сотни жалоб, что стал получать Амирхан Даутович в последние годы как областной прокурор, жалоб, не встречавшихся прежде. Особенно запомнился один случай. На прием к нему пришел токарь с завода электробытовых приборов, немолодой уже человек, когда-то из-за климата переехавший в эти края из Эстонии. Пожаловался, что его лишили заслуженной награды. Оказалось, заводу по случаю юбилея республики выделили несколько орденов, которыми решили поощрить лучших по профессии: токарей, слесарей-сборщиков и электриков, и тайны из этого ни в профкоме, ни в парткоме никто не делал. Написавший жалобу ни на минуту не сомневался, что среди награжденных будет и он. Да и как же иначе: десять лет подряд его фотография не сходила с заводской Доски почета, не однажды он удостаивался звания лучшего по профессии, на его счету имелись и рационализаторские предложения. В общем, двух мнений на заводе, кто лучший токарь, не было. И спроси коллектив, наверняка назвали бы фамилию немолодого эстонца: пользовался он общей симпатией и уважением. Но так случилось, что орден Трудового Красного Знамени вручили одному из его учеников, далеко не лучшему специалисту, недавно к тому же работающему в цехе, однако местной национальности. Рабочий и пришел к прокурору с вопросом: почему нарушаются конституционные права, разве где-нибудь в законах записано, что люди коренной национальности имеют преимущественное право перед другими?
Что мог ответить ему областной прокурор? Разве что показать тысячи подобных жалоб, особенно после вступительных экзаменов в институты.
Нынешние обязанности юрисконсульта на консервном заводике едва ли отнимали у Амирхана Даутовича больше часа в день — остальное время он писал, печатал на машинке, делал выписки, запросы, заказывал нужные книги. Это и впрямь была работа ученого. Давно известно, что многое в жизни сделано не теми, кому положено по должности, а теми, у кого душа болела за дело. Душа у него болела — это уж точно…
С работой этой, никому не известной пока, никто его, естественно, не торопил, не подгонял; не связывал он с завершением ее и каких-то перспектив, перемен в своей судьбе, не мечтал ни о славе, ни о признании заслуг. Труд этот успокаивал душу, и день ото дня крепла в нем уверенность, что таков его человеческий и гражданский долг. Наверное, он был похож на тех чудаков, что в одиночку в глухих горах строят мост через ущелье, или изо дня в день, из года в год наводят переправу через бурную реку, или растят на пустыре сад, заведомо зная, что никогда не будут наслаждаться его плодами. Не нужна им ни слава, ни признание, им важно, чтобы остался на земле сад, мост, переправа, колодец в пустыне. И как тот возводящий мост или роющий колодец, он не сомневался в необходимости своей работы и как всякий мастер, а дилетанты вряд ли взваливают на себя подобную ношу, верил в ее необходимость. Ну, в его случае пусть не каждая строка станет законом или постановлением, но эта работа может послужить толчком для некоторых важных решений.
Нервничал и торопился он лишь в те дни, когда заметно поднималось давление, болело сердце, съедала тоска — не успею, не успею… На всякий случай в служебном столе и дома лежали письма, куда все это отправить, если вдруг с ним…
Выполненная часть работы, уже перепечатанная, хранилась в отдельных папках в сейфе, на работе; в каждой папке имелось сопроводительное письмо. Многие, с кем он заканчивал аспирантуру в Москве, стали крупными юристами, занимали высокие посты, и он верил, что его бумаги попадут в надежные руки.
А тут и новая тема стала занимать его. Разве он не должен как-то обобщить опыт последнего года жизни в этом необычном со всех точек зрения для юриста городе. Будь Амирхан Даутович лет на двадцать моложе, он, конечно, не задумываясь, назвал бы деяния своих новых земляков незаконными. Но, подойдя к пятидесятилетнему рубежу, позабыв о спецбуфете и спецпайке, он теперь не был столь категоричным. Однажды, совсем не в плане, 'законно или незаконно', у него вырвалось: 'Как много удобств в этом городе!' И в самом деле: нужен небольшой ремонт в доме — нет проблем, чайхана, где собираются малярных дел мастера, за углом. Корзину цветов ко дню рождения жены? Оставьте на базаре адрес цветочницам — к определенному часу у вас дома раздается звонок. Перекрасить машину, устранить вмятину — это у Варданяна, на выезде из города. Хорошо сделает? Обижаешь — золотая голова, золотые руки.
У вас свадьба, день рождения, голова кругом идет — никогда не принимали гостей больше пяти пар? Ничего страшного — в обед возле автостанции найдите Махмуда-ака. Плов на сто человек, триста палочек шашлыка, двести горячих самсы, сотню горячих лепешек? Все будет обеспечено по высшему разряду. Живете в коммунальном доме? Нет проблем. Сделают навесы, собьют временные столы у вас же во дворе.
Зная не понаслышке о состоянии общепита, Амирхан Даутович сам охотнее ходил в чайхану при автостанции, чем в заводскую столовую. Ну ладно, в этом городе так случилось, неожиданно, незапланированно, и жизнь сама отрегулировала существование жителей. И стало очевидным, что индивидуальная деятельность не помеха государству, а подспорье — вон как расцвел город, вместо того чтобы захиреть после закрытия рудника.
Конечно, не всякая деятельность во благо. И не оттого ли, что многие понимают незаконность своей жизни, так переполнены по вечерам рестораны: гуляй, однова живем! Узаконь, разреши, помоги на первых порах, пусть поверит народ, что всерьез и надолго, и вряд ли кто из местных будет заглядывать столь часто в 'Лидо'. С годами Ликург понял, что хоть запретить легче легкого, да сила закона совсем не в запрете — многие запреты только вредят делу, на интересе должен держаться закон.
Конечно, никому он о своей работе не говорил, в помощи ничьей не нуждался, да и кто и в чем мог помочь ему? Скорее следовало оберегать свой труд от любопытных — узнай кто, чем занимается бывший прокурор, скорее всего подняли бы на смех: тоже законодатель выискался! А уж поверить в то, что даже не закон, а какая-то строка его могла родиться в обшарпанном кабинете юрисконсульта консервного завода — вряд ли нашелся бы хоть один такой человек. Здесь властвовала иная психология: законы вынашиваются и рождаются где-то там, наверху, в огромных роскошных кабинетах, где уходящие в высоту стены обшиты темным мореным дубом.
И в тот вечер, когда он единственный раз зашел поужинать в 'Лидо', встреться Азларханов случайно с кем-нибудь из бывших коллег, окажись с ними за одним столом, он, конечно, не обмолвился бы ни словом о главном сейчас деле своей жизни. Ну, этого разговора он, положим, избежал бы. Но разговора о том, как он, один из самых известных областных прокуроров республики, покатился вниз, избежать вряд ли удалось бы.
Да, разговора о собственной жизни, о судьбе Ларисы, ему вряд ли удалось бы избежать…
Глава V. АЙСБЕРГ
1
Как-то вечером, когда он вернулся с прогулки, у двери раздался звонок. Время было позднее, гостей он не ждал — в этом городе почти ни с кем не общался, поэтому ночной звонок удивил. Все же дверь он
