комнаты в доме — все равно они пустовали, и появилось у них еще два 'зала' малой керамики, XVIII и XIX веков. Альбомов, составленных лично Ларисой, с ее текстами, комментариями, было всего два, хотя имелись еще семь альбомов, где она написала раздел, главу, они были изданы за рубежом, и некоторыми из них Лариса очень гордилась. Наверное, это и было признанием ее труда искусствоведа, исследователя, ученого. Но Амирхан Даутович, отдавая должное полиграфии, вкусу, изыску, с которым подавалась в зарубежных изданиях керамика со всего света, все же больше любил альбомы, изданные дома, в Москве.
В одном из них были и снимки музея под открытым небом и двух комнат его дома — того самого, где он прожил с Ларисой десять счастливых лет.
На ярко-зеленой лужайке, рядом с пушистой голубой елью, которую он все-таки достал для жены, на низкой дубовой подставке лежал глиняный сосуд для воды — хум; раньше такой имелся в любом дворе — ведь не только водопровод, но и колодец в этих краях был редкостью. Сосуд из красноватой глины литров на пятьдесят — шестьдесят потерял от времени первоначальный цвет, но на фотографии смотрелся хорошо, выцветшие краски говорили о возрасте. В нескольких местах сосуд был умело залатан, медные скобы успели покрыться зеленоватым налетом.
Фотографии для этого альбома готовились лет через пять после того, как Лариса задумала и начала осуществлять свой план музея в саду. За это время экспозиция менялась десятки раз. Когда Лариса привозила из дальних поездок какую-нибудь интересную вещь, все в саду начинало двигаться, перемещаться, но, надо признать, от каждой перестановки, замены экспонатов общий вид, панорама улучшались несомненно. За пять лет подросла и голубая ель, которую они наряжали для окрестной детворы на Новый год, укрепились карликовые деревья. Лариса отыскивала их у садоводов-любителей по всей Средней Азии, когда ездила на поиски керамики, и по весне во дворе розово цвело деревце фейхоа, наполняя воздух тонким ароматом. Исчез розарий, но отдельные кусты роз — алой, багряно-красной, белой, желтой — росли, по замыслу Ларисы, в соседстве с редкими карликовыми деревьями. Перестроили они и свой крошечный бассейн: отодвинули в глубь сада, эмалированную ванну сменили на бетонную, выложенную голубым кафелем, но все это делалось не только для собственного удовольствия — рядом с водой керамика смотрелась совсем иначе.
Когда Лариса всерьез заявила о себе и ее керамикой заинтересовались искусствоведы, ему удалось побывать с женой на двух из трех ее зарубежных выставках — в Цюрихе и Стокгольме. Конечно, он ездил туда по туристической путевке, но главное, он был рядом, мог помочь, поддержать, он был свидетелем ее успеха, видел ее необыкновенно счастливой, и позже не раз благодарил судьбу за то, что она предоставила ему такую возможность.
Наверное, Амирхан Даутович любил альбомы, изданные в Москве, еще потому, что хоть и приезжала съемочная группа с осветителями, с десятком чемоданов всякой аппаратуры, лучшие снимки всетаки были сделаны самой Ларисой. Когда она стала бывать за границей, обзавелась и японской и западногерманской камерами, и все деньги в поездках тратила на фотобумагу и реактивы. Снимков она делала много: снимала и на рассвете, и на закате, и в ослепляющий полдень, и никогда не снимала дома без него, — помогая, он понимал ее без слов. Оттого ему была дорога каждая фотография в альбоме, он помнил, как они рождались.
Были в их домашней коллекции и присутствовали в этих альбомах такие вещи, что дарили ему лично, зная, что жена, да и сам прокурор увлечены столь странным, на местный взгляд, делом, как собирание керамики. Понятно бы — старинное серебро, хрусталь, бронза, ковры ручной работы, все то, что имеет, так сказать, материальную ценность, а тут — черепки… Дарили часто от сердца, объясняя этот жест своим долгом помочь популяризации национальной керамики. Отказывался принять — обижались: на что, мол, человеку один-единственный кумган, даже если он сохранился от дедов, когда рядом живет собиратель, у которого к этому кумгану уже есть пара, да и чаша похожая найдется.
'Даров не принимай', — читал он некогда на латыни и эту истину усвоил крепко, особенно имея в виду свое служебное положение, но, увлеченный азартом коллекционера, не отнес ее на счет простой дешевой керамики, а зря. Хотя 'даров не принимай' он не забывал и не раз заворачивал доброхотов, пытавшихся поднести ему огромные напольные китайские вазы, двухведерные медные кувшины и сосуды для воды. Может, и тут были люди, дарившие от души, но Амирхан Даутович спокойно объяснял, что все это уже, так сказать, из другой оперы, и китайский фарфор, даже ручной работы, его не интересует. Китайский фарфор ему пытались дарить не один год, чего только не приносили, особенно поражали метрового диаметра тарелки, очень похожие на восточные ляганы. Амирхан Даутович поражался количеству фарфора в этих краях, хотя знал, что здесь проходили древние караванные пути из Китая.
Много спустя после тех счастливых дней в коттедже на улице Лахути, когда Амирхан Даутович уже не был областным прокурором, а работал там же в прокуратуре, в следственном отделе, но уже на небольшой должности, ниже той, с которой некогда начинал в этих стенах, попадались ему дела так называемых 'коллекционеров'. А ведь он точно помнил, поскольку его жена проработала три года искусствоведом в местном музее, что еще десять лет назад даже понятия такого — 'частная коллекция' — в этих краях не знали, не говоря уже о самих коллекциях. А тут, в конце семидесятых — начале восьмидесятых годов, враз расплодились владельцы частных коллекций, и вряд ли тому примером послужило собрание керамики его жены, хотя областная печать не раз писала о выставке в их саду. Коллекции эти были, конечно, иные: они представляли художественную ценность, и зачастую немалую, порой приходилось обращаться к признанным экспертам, но главным мерилом коллекций считалась их материальная стоимость, и 'коллекционерами' чаще всего руководило желание вкладывать добытые неправедным путем деньги в антиквариат, который, по их твердому убеждению, дорожал день ото дня.
Коллекционировали монеты, портсигары, браслеты, галстучные зажимы, булавки, брелоки — разумеется, только золотые; правда, один из 'знатоков' презрел золото и успел собрать шестнадцать платиновых шкатулок и табакерок; попался и рекордсмен по серебряным работам, из его 'коллекции' московские эксперты отобрали для музея четыре неизвестных ранее работы Фаберже. Поразила прокурора еще одна разновидность 'коллекционеров', едва ли известная даже искусствоведам: у них в области наравне с золотом 'коллекционировали' жемчуг, но эти, не в пример собирателям антиквариата, знали о жемчуге действительно много, поболее искусствоведов. Амирхан Даутович благодаря своей работе видел жемчуг из стран Ближнего Востока, из Африки и Австралии, с Филиппин и новейший японский с океанских ферм, иранский и иракский; владей он сколько-нибудь пером, думал он, обязательно написал бы роман о путях жемчуга, который стекался в эти края со всего света, — наверное, это был бы детектив из детективов, настоящий бестселлер. Вот с такими 'коллекционерами' приходилось иметь дело Амирхану Даутовичу, и те, зная об увлечении бывшего областного прокурора, иногда говорили ему: вы должны понять меня как коллекционер коллекционера, хотя ни один из них не мог сказать ничего вразумительного о художественной ценности своего собрания.
5
Последняя экспозиция, за полгода до смерти Ларисы, наверное, была наиболее ценной — в тот раз Лариса выставляла в Цюрихе только керамику начала века. Неожиданно для себя она отыскала в архивах Ферганской долины документы, свидетельствующие о том, что в русском поселении Горчакове в 1898 году были открыты по приказу генерала Скобелева две керамические мастерские, где работали местные умельцы. Мастерские просуществовали шестнадцать лет, вплоть до начала первой мировой войны. Лариса затратила долгие месяцы, пытаясь найти среди долгожителей хотя бы одного человека, работавшего там, но безуспешно. Однако керамики из этих мастерских сохранилось достаточно, изделия надолго пережили своих безымянных творцов. Кроме серийной продукции — ляганов, чайников, пиал, — наверное, предназначавшейся для солдат, расквартированных в долине, выпускались в мастерской и особые партии дорогой посуды — видимо, для дома губернатора, для офицерского собрания и даже для наместника, великого князя Михаила Алексеевича. Вот эта керамика, сделанная на заказ, представляла интерес, особенно та, что имела формы и пропорции, традиционные для Востока, отличаясь притом неожиданной росписью и цветовой гаммой.
Этой восточной керамике, к которой приложили руку первые русские поселенцы в Туркестане, был
