могло случиться: не опознали, документы потерял, некому было опознавать, все знавшие полегли. А прямое попадание? В клочья, в дым, в порошок человека… а огонь, от которого железо вокруг горело… Выкинь, Дамирка, дурь из головы, не тот человек был твой отец, чтобы прятаться за чужие спины.
И Камалов в эти ночные часы с болью думал: где же могила его отца? Безымянная? Братская? Под фанерной звездой?
Сколько лет прошло — и не то чтобы могилу попытаться отыскать, письма в архивы не написал, может, давно уже установлено, где, когда и при каких обстоятельствах погиб рядовой Мирсаид Камалов.
От этих мыслях даже в темноте среди безлюдной ночной улицы Дамир чувствовал, как полыхает огнем стыда его лицо.
Неделя пролетела незаметно…
— Дамир, сынок,— обратилась как-то за завтраком Марзия-апай,— целую неделю то с крыши не спускаешься, то из подпола не вылазишь, сходил бы лучше на речку. Городские, как приезжают, днями там пропадают. Говорят, песочек наш ни крымскому, ни балтийскому не уступает. Я сама-то на Илеке лет двадцать не была, но, помню, красивая, ласковая у нас речка, берега из золотого песка. Сходи–сходи, позагорай оставшиеся дни, а может, кого из знакомых, приятелей там повстречаешь. Тянутся туда приезжие, на реке–кормилице, считай, все мальчишки Мартука выросли…
Пока Марзия–апай варила яйца вкрутую, собирала для него с огорода зелень, наливала прямо из самовара в двухлитровый термос чай, Дамир Мирсаидович торопливо ладил удочки, купленные с Зариком еще весной.
Вручая сыну сумку со снедью, Марзия–апай наставляла его:
— Дамир, речка хоть и рядом, а пешком и малолетняя ребятня не ходит, даже на велосипедах ленятся. Мопед, мотоциклет — куда ни шло, а больше на машинах, сейчас транспорта в Мартуке тьма. Дойдешь до кладбищенского оврага, пока выкуришь сигаретку–другую, оказия и случится…
Но Дамир Мирсаидович слушал ее вполуха, он уже видел себя на речке.
***
Каждый день теперь с восходом солнца Дамир Мирсаидович быстро вскакивал с постели, торопливо делал зарядку, основательно, по пояс, умывался из полной до краев кадки, а затем потихоньку, стараясь не потревожить утренний сон матери, завтракал на кухне.
Выходя за калитку, Камалов всегда жалел, что нет у них коровы, вот сейчас погнал бы ее в стадо. Не было коров и у соседей. Не было и малого стада из овец и коз, которым некогда верховодил их Монгол, а пас дружок Дамира Бахыт. Да и откуда же быть стаду, если негде пасти, нечем кормить.
Дамир уже видел, что вся заовражная степь, где раньше гулял скот, до самой речки, вплотную к разъезженной дороге, запахана, запаханы даже заливные луга — место игрищ ребятни. И хотя жидкие метелки хилого овса вряд ли окупали осенью весенние затраты, пахали ежегодно, выполняя план по увеличению посевных площадей.
А с сеном? Если работаешь в колхозе, еще есть какая-то надежда его получить, а Мартук — районный центр, рабочих и служащих, тоже живущих своими дворами, в десять раз больше колхозников. На сено, как прежде, всем миром не ездят — уже лет десять, как колхозам строжайше запрещено выдавать сено на сторону.
Случается, что машину сена можно купить в дальних селах, у колхозников, вот только его нынешняя цена многим не по карману, тем более пенсионерам. Так и редеет скот в степных краях.
На реке Дамир Мирсаидович облюбовал себе тихую заводь вдали от дороги и шума машин. Место это, считай, целый день искал: сильно обмелела, усохла река, осели крутые берега, и много шире стали песчаные полосы, переходящие в дюны. Уже здесь, на реке, Камалов слышал, что из нее пьют без меры стоящие в верховьях металлургические и химические комбинаты Актюбинска и Алги, а городской коллектор день и ночь сбрасывает в нее нечистоты. Разрывается река, пытаясь всем угодить, да силенок маловато, без людской помощи ей теперь не встать на ноги.
Вот хоть бы несколько снежных зим, как прежде, но и зима ушла из этих мест…
По утрам Дамир Мирсаидович рыбачил, ловил мелких пескарей и красноперок и с грустью отмечал, что даже в ранние безлюдные часы не играла на реке рыба. А какие сазаны, щуки резвились раньше на зорьке — от одного могучего всплеска радостно холодело на душе, авось попадется такая!
Ближе к обеду, выкупавшись, он уходил далеко вверх по реке или шел в лес, где подолгу лежал в тени старых ясеней.
Однажды Камалов набрел на компанию отдыхающих. Издавна купались и загорали у круч, где самые отчаянные мальчишки ныряли с высокого отвесного берега. У круч Илек был глубок, дна не достать, а противоположный берег, пологий и песчаный, тянулся вдаль и вширь — на одном дыхании по дюнам до леса не добежать.
Компания приняла Камалова радушно — не хватало пары для игры в футбол. После матча долго баловались мячом в воде, и Дамир понял, что они уже не первый день на реке. На противоположном берегу на отвесной круче стояли два молочно–белых жигуленка и рядом несколько мотоциклов,— видимо, приезжали и уезжали они вместе, решил Дамир Мирсаидович. Все отдыхающие были моложе Камалова, только один, который задавал тон в компании, был постарше, и величали его по отчеству — Станислав Михайлович. Из обрывков разговоров Дамир Мирсаидович понял: родом они все из Мартука, приехали в отпуск из разных концов страны.
Никого из них Камалов не знал, не признали и они его. Отдыхать они умели, это Дамир отметил сразу. На мелководье у берега мок бредешок. Лакированные, отполированные до зеркального блеска спиннинги, вызывая зависть местной ребятни, лежали на песке. Две треноги с котелками, примус, термосы и даже шашлычница были у компании.
Станислав Михайлович в первый же день от имени своих молодых друзей пригласил Дамира на традиционную уху. Иногда у Камалова появлялось желание посидеть в компании, и он из своей тихой заводи выходил к купальне.
Ведерко ершей и окуньков, выловленных специально для ухи, вызывало восторг у ребят — у них не хватало терпения сидеть за удочкой. За ухой или шашлыком после рюмки хорошего коньяка говорили обо всем — о спорте, театре, космосе,— но каждый раз все заканчивалось разговором о Мартуке.
Полноватый мужчина в очках, отрекомендовавшийся кандидатом сельскохозяйственных наук, убеждал, что если дело пойдет такими темпами, а меры не будут приняты, то и полынь скоро станет реликтовым растением. И в запальчивости кандидат наук спрашивал: «А вы видели в этом году васильки? А татарник?»
Другой, назвавшийся специалистом по теплотехнике, уверял, что асфальтовый завод через три– четыре года начисто выведет персидскую сирень — гордость поселка,— потому что выстроили его рядом с жильем, без основательных инженерных расчетов, без пылеулавливающих установок.
И когда Станислав Михайлович, оказавшийся известным театральным режиссером, отметил, что совершенно безграмотно отделали сцену в новом Дворце культуры, Дамир, в общем-то с симпатией относившийся к седовласому, с приятными манерами человеку, в обществе которого услышал немало интересного и полезного для себя, вдруг с неприязнью подумал: «Когда вы, Станислав Михайлович, уходили в город, непростое было время. Мать, наверное, не раз порог председателя сельсовета обивала, выпрашивая вам справку на получение паспорта. И главным аргументом был не ваш талант, который, без сомнения, был, а то, что она убедила правление, что, выучившись, вы вернетесь в поселок, будете нести культуру и искусство людям. А может, это говорила не только мать, но и вы сами клятвенно уверяли?» «Да что ж это я на человека ополчился, милого, интеллигентного? — обозлился Дамир Мирсаидович.— А сам-то я чем лучше? И сидящие рядом — славные, умные люди, разве они когда-то не обещали — друзьям, родителям, соседям, школе, сельсовету, любимой: «Выучимся — вернемся»? Вернулись…
Сидим за армянским коньячком и клянем нынешнего председателя колхоза, который родом не то из- под Рязани, не то из Казани, что запахал луга — радость и гордость поселка, выгадав два гектара посевных. А если бы этот бесспорно умный мужик, кандидат наук, вернулся в родные пенаты и возглавил колхоз, наверное, уберег бы дорогие для всех луга, нашел бы взамен другой клочок земли — в два гектара! Глядишь, и для общественного стада отыскался бы выгон, ведь не забыл очкарик, что значит корова в доме.
