института вместе с инструктором райкома и что-то на ходу ему втолковывал – видимо, выражал свое отношение к антисоветскому поступку Васи Горского. Его визгливый голос далеко разносился по институтскому двору. Инструктор мрачно внимал.
«А они ведь все умерли, – подумал Рудаки, – и Гога, и Вася Горский». Правда, про Горского он точно не знал, а Гога давно умер, в Америке. Эмигрировал туда на старости лет и там умер. «Наверное, и Вася тоже умер, – решил он, – с шизофренией долго не живут», – и спросил Волкова:
– Ты вернешься на собрание?
– Придется, – сказал Волков, – Брехов всех по головам будет пересчитывать. А ты?
Брехов был начальником спецотдела.
– А я думаю смыться, – ответил Рудаки. – Пораньше надо дома быть.
– Смотри, – предостерег Волков, – на проходной всех записывают.
– Я через дырку, – сказал Рудаки.
– Ну давай, – Волков протянул руку. – Завтра зарплата, помнишь? Мы собираемся отметить. Ты как?
– Как же без меня?! – сказал Рудаки, пожал Волкову руку и быстро пошел к открытым воротам гаража – надо через гараж пройти, пока ворота не закрыли – так к дырке в заборе ближе будет.
Проходя по территории гаража, обходя стоящие там в беспорядке грязные грузовики, перепрыгивая через радужные нефтяные лужи и разбросанные повсюду железяки непонятного назначения, Рудаки опять подумал о том, как похож институтский гараж, да и вся территория института, на Зону – зловещую, полную опасностей и ловушек полосу земли, на которой побывали пришельцы. Как в фильме Тарковского, торчали тут серебристые шары газгольдеров на растопыренных железных ногах, змеились шланги и кабели, а по асфальту тек мутный ручей из вечно поломанного крана.
«Я и раньше думал, что институт Зону напоминает, – вспоминал он, рассеянно шагая через пустырь к окружавшему институт забору, – еще когда работал тут задолго до
Но ответить на свой вопрос Рудаки не успел, так как споткнулся о рельсы узкоколейки, чуть не упал, а когда выпрямился, увидел, что дыра в заборе, на которую он рассчитывал, заколочена бдительными вохровцами.
Он мысленно выругался, пожелав вохровцам всего, чего желают в таких случаях, и тут увидел возле забора некую шаткую фигуру. Фигура держалась за забор, и ее сильно мотало из стороны в сторону. Он узнал своего подчиненного, старшего инженера группы переводов Пашу Любченко. Любченко был пьян, что называется, «в усмерть» и держался на ногах исключительно благодаря забору и многолетнему навыку.
– Абраша, – Любченко протянул руку, – одолжи рубль, Абраша.
Резкий жест нарушил шаткое равновесие грузного любченковского тела, и он рухнул в густую траву у забора.
– Абраша, – пробормотал он еще раз и захрапел.
– Нету у меня рубля, – сказал Рудаки скорее самому себе, чем Любченко.
Рублей у него действительно не было, а были «гроши» – деньги новой страны, образовавшейся на этой территории, и американские доллары, но и те, и другие были здесь бесполезны, а за доллары можно было и срок немалый получить «за хранение иностранной валюты», а может быть, и за шпионаж.
– Нет у меня рубля, – повторил он, хотя Любченко его не слышал– он уже храпел, обратив к небу свое румяное лицо с чуть курносым носом и тонкими губами номенклатурного работника среднего звена, – и немного помолчав, добавил: – Откуда у меня будет рубль – зарплата ведь завтра?!
Рудаки помнил, что Любченко он не любил, помнил, что были у него неприятности из-за Любченко. Он учился с ним на одном курсе, но потом, после института, они долго не виделись, а когда встретились лет через десять, был Любченко уже безнадежным пьяницей. Но это полбеды, это даже положительно его характеризовало в глазах Рудаки, плохо было то, что огромное самомнение сочеталось у него с почти полной профнепригодностью. Когда они с Рудаки встретились, Любченко бедствовал без работы, Рудаки взял его тогда к себе в группу переводов, и неприятности начались почти сразу.
Английский у Паши Любченко был, как сказал один иноземец, с которым они тогда работали, «Paul's special» – так называют специальное блюдо в ресторанах, и нарекания на Пашин перевод пошли потоком, а тут еще пьянство – грех, числившийся в кодексе Империи чуть ли не среди смертных, хотя пили все и пили много.
Все это и вспоминал сейчас Рудаки, стоя над исступленно храпящим бывшим своим сотрудником. Вспомнилось ему, как, бывало, сидел Паша в комнате переговоров рядом с заместителем директора, побивая «бешеного огурца» по всем статьям номенклатурного этикета. «Бешеный огурец» был сух, тщедушен и просто неприлично для руководителя суетлив и вертляв. Паша же Любченко был грузен, величав и нетороплив, с жестами округлыми и исполненными значения. И, конечно же, входя в комнату переговоров, иностранцы прежде всего обращали свои истовые приветствия и приклеенные улыбки к лубочно номенклатурному облику Паши Любченко:
– Доброе утро, сэр! Истинное удовольствие познакомиться с вами, сэр.
«Бешеный огурец» кипел и дрючил Пашу немилосердно, правда, и было за что.
Вот и сейчас товарищ Любченко совершил «проступок, порочащий честь и достоинство Советского человека».
«Выгонят его со скандалом, – вспомнил Рудаки и подумал: – Может, помочь ему до дома добраться? Проспится, а утром у входа родного завода, так сказать. А объяснение сегодняшнего прогула придумает какое-нибудь». Объяснение придумать – была в Империи не велика задача: живот болел, там, утечка газа, как в школе, и взрослые люди делали вид, что верят, главное было – «соблюсти декорум», с этим в Империи было строго – правду в Империи не любили.
«И правильно, – подумал Рудаки, – потому что правда – она ведь не одна и штука очень опасная – вон
