он-то ведь просто привык. Ваня сам почувствовал, как вспыхнуло лицо при виде ведра. Даже не из-за ребят. Они-то поймут превосходно. Представляя, как расскажет про эту ночь друзьям, Ваня готов был повествовать, в числе прочего, и про легендарное ведро. Мучительно стыдно было Людмилы. Непосредственно никто, конечно, ей не скажет, но у друзей были жены, и друзья непременно расскажут женам: а жены ведь дружны между собой… Нет, ведро надо убрать, избу проветрить!
Да, многое, очень многое выглядит по-разному в разное время суток. Если предутренний час — самая чужая часть суток, то ясные утро и день — как раз самые «человеческие». То, что напугает вечером, несравненно сильнее напугает в начале ночи. А во второй половине ночи то же самое может довести до истерики, до судорожной пальбы в белый свет как в копеечку. Но в ярком свете дня все вечернее, ночное вполне может показаться пустяком.
Да и надо же было выходить из захоронки! В такое время, ясным днем, зверь вряд ли может быть опасен.
Ваня решительно отвалил брус на двери, распахнул… Огромная лапа свисала, покачивалась в проеме. Лежавший наверху просто спустил ее… случайно? Чтобы напугать? Ясный день, унесший все кошмары, явственно померк перед Ваней. Но и нельзя сказать, что вернулся ночной ужас. Скорее вспыхнул боевой задор. Ну так, так так…
Ваня тихо прикрыл дверь, наложил брус. С чердака раздался тот же звук: ритмичное уханье-смех. Стараясь действовать быстрее, Ваня поднес ствол почти вплотную к щели между досками. Грохот дуплета, снопы огня из стволов, двойной сильный толчок, кислая вонь. Неужели?! Вот сейчас пули пронизали доски, вошли в проклятого медведя… Ваня стоял, вдыхая смрад горелого пороха, открывал-закрывал рот, восстанавливая слух.
Движение — сбоку, почти за краем поля зрения! Иван обомлел: в окне был ясно виден медведь. Как и ночью, он по-собачьи сидел метрах в пяти от окна. Ваня кинулся за вторым ружьем, и зверь не торопясь, с достоинством, но и очень быстро, прямо на глазах Вани, исчез за домом. И опять были знакомые звуки. Не то кашель, не то уханье, не то ворчание. Медведь стоял примерно в трех метрах от Вани, отделенный от него стеной. Стоял в полнейшей безопасности, и смеялся; медведю было весело травить Ваню.
Ну что ж… Лучезарное настроение померкло, но ведь и хуже не стало; изба так же прочна, и оружие на месте. И ребята придут совсем скоро. Ваня перезарядил, положил поудобнее. Спустя час захотелось поесть, и он доскреб кашу с тушенкой.
Примерно в два часа раздался выстрел. Совсем близко, где-то в километре. Жаром обдало Ваню — ребята подходили к избушке, понятия не имея о зверях! До сих пор Ваня не думал, что опасность угрожает Сергею и Равилю. Ночью как-то получалось, что ребята придут и освободят его, отгонят медведя; а медведь им-то не сможет сделать ничего.
Нет, надо хоть предупредить! Мгновенно отвалился брус, пахнуло в лицо летним днем, и Ваня оторвался от порога.
Поздно! Новый выстрел, за ним страшный крик. Рев, пронзительный короткий рев зверя, берущего добычу. Еще один смертный вопль; вопли за воплями; торжествующее свирепое урчание, эхом плывущее по лесу.
Вперед! Но хорошо, Ивану хватило ума оглянуться перед бегом туда, где погибали ребята. Из-за избушки выглядывал медведь, стоял так, что видна была голова и плечо. Иван плавно развернулся, поднимая ствол уже в движении. Он был уверен, что животное исчезнет, и медведь действительно исчез. Но не мерещился же он, в конце концов!
Бегом к избушке. Что-то помешало Ивану с ходу вломиться между кедровых стволов, в зеленую полутьму леса. Начало безумия? Остатки разума? Бог весть… Что-то заставило обернуться. Медведь — другой или тот же самый — стоял на другом конце поляны. Даже не в угрожающей позе! Зверь просто стоял и смотрел. Дико смеясь, Иван отступил к дверям избушки. Прикоснувшись спиной к древесине, он истерически подпрыгнул — не зверь ли зацепил его когтями?!
Медведь все так же стоял, неподвижно глядел на человека. Иван поднял ружье, зверь как бы растворился в воздухе. Иван не мог понять, что именно произошло — зверь отступил в лес, исчез, или действительно растворился в воздухе, исчез. Может быть, медведь ему привиделся?
Иван помотал головой, боясь додумывать, сел на нары, обхватив голову руками. Вспомнив про зверей, он броском достиг двери, и снова завалил засов. Стало ясно, что освободить его некому, а сам он прорваться не сможет.
Глава 5. Спасатели
Через лес двигалось четверо, и главным из них был уже лет двадцать Василий Акимович Зуев. Как он стал главным, когда они были пацанами, а он зрелым мужиком, так и остался, потому что хотя они и стали сами матерыми промысловиками — Володя Носов, Андрей Сперанский, Николай Аверьянов — а все же Зуев оставался их сильнее. Не физически, конечно; сильнее знаниями и опытом, умением понимать и высказывать то, что другие не могли бы толком выразить.
Для нравов компании характерно, для понимания читателя полезно, что никому в этой компании не пришло бы в голову назвать Акимыча по имени-отчеству или, скажем, «господином Зуевым». Василий Акимович это не патриархально, так не называют главу семейного клана или семейного друга. Акимыч, маленький, смуглый и крепкий, был для них главой артели… патриархальной артели, сложившейся десятилетия назад.
Знающие люди говорят, что немец в 17 лет впервые входит в пивнушку… чтобы остаться в ней навсегда. Но то — пивнушка, игра в серьезные мужские игры, в мужской клуб. А тут артель — промысел, серьезная мужская работа, и мужской клуб — это тоже всерьез, вовсе не только для пива. Мужики пришли в артель — и остались в артели навсегда. Акимыч же был вожаком артели, почти что старейшиной рода, вождем племени. Так к нему следовало и обращаться, патриархально. Вот Маралов был каким-никаким, а начальником, и обращаться к нему надо было официально: Сергей Дмитриевич. А Акимыч не был начальником… Акимыч — он и был Акимыч.
Так же характерно, что крупный и сильный Володя и в свои «почти сорок» оставался для всех Володькой. Если займет когда-нибудь место Акимыча, будет «Николаичем» — фамильярно и вместе с тем уважительно, интимно и патриархально — но уже для другого поколения. Для сверстников в России не полагается уважения, так он и будет уменьшительно — Володькой.
Почему Андрей стал Андрюхой, а все же не Андрюшкой, это совершенно непонятно. Быть может, за свой смурной характер. Понятнее, почему Коля стал Кольшей — родом с Урала, он сам называл себя «на ша» — так полагалось в местах, где он вырос.
Акимыч казался маленьким рядом с тремя рослыми, сильными мужиками. Рыхлый, могучий Володька мало походил на ставшего полнеть Андрюху, массивный Андрюха — на в зрелости гибкого горбоносого Кольшу. Общее было — обветренные смуглые лица с глубокими, не по годам, морщинами — лица лесовиков. Общее было в выражении глаз — быстрых, мгновенно ощупывавших все, что попадалось на дороге мужикам. В умных глазах всех четверых, живших словно бы помимо остальной их жизни, как бы сами по себе, порой мелькало какое-то странное выражение. Такие глаза бывают у людей, всю жизнь прожившие в лесной глуши, почти не видя других людей. У тех, кто плохо двигается по мостовым, и очень хорошо — по горным склонам.
И двигались они одинаково — уверенно, широкими шагами, и в то же время осторожно. У всех двустволки крупного калибра, висят на плече (а правая рука лежит, покачиваясь, на замке). Есть разные способы носить ружье, в этой компании прижилась именно такая. Только у Кольши карабин. Андрюха смеялся над другом, что в ствол его карабина можно сбросить картофелину…
— Если маленькая, и очистить хорошо, — поддерживал шутку сам Кольша.
Маралов карабина не одобрял:
— Что толку палить за триста метров? В лесу за триста метров и не видно ничего… Начальная скорость пули велика очень. Пробивает насквозь, это не дело, такая пуля зверя не останавливает. Вот
