— Обычный зверь… Года четыре, — Кольша произнес это тоже не совсем обычным тоном — глубочайшего недоумения.
— А ты ждал, у него руки вместо лап? Или человеческая голова?
Володька отметил, что Акимыч говорит вполне серьезно… То есть с иронией, конечно, но над Кольшей нисколько не насмехается. И сообразил, что не только ведь Кольша, он сам тоже ждал от медведя чего-то подобного; чего-то вроде человеческой головы.
— Ну, двинулись! Смотри по сторонам, ребята, не отходи друг от друга.
А Нувориш и дальше вел себя странно. Если вокруг медведи, должен был пес кинуться за ними, и отчаянно облаивать зверей, хватать их за шкуру, плясать перед носом, пока не подоспеют люди. Тут же Нувориш держался рядом, и раза два тоскливо, с каким-то унынием тявкнул на заросли. Тявкал и недоуменно, обиженно посматривал на хозяина.
«Он же не знает, люди там или медведи!», — облился Володька холодным потом. Сказать друзьям свою догадку? Проследить дальше за собакой? Володька стал следить и за друзьями, проверял уже их реакцию. И дождался — над воротником Андрюхи стали явственно шевелиться, подниматься дыбом редкие волосы. Ага, и он сообразил! Володька чувствовал, что и сам он на полшага до истерики. А что теперь делать, если и влипли во что-то, о чем любил писать Гоголь? Уже все, уже влипли, и лучше об этом не думать.
Четверо шли, стараясь ступать бесшумно (в чем проку уже не было никакого), поводя дулами ружей; раз прямо на пути вроде бы замаячила под елями темная масса, но Андрюха вместо того, чтобы сразу стрелять, схватил за руку Кольшу, стал ему показывать на тень. Тень мгновенно растворилась, как бы расползлась в сумраке леса, но когда к месту подошли — там на земле, на покрытом иголками мху, отпечатались огромные лапы, и капли крови застыли справа от места, где несколько минут провел затаившийся зверь. Значит, ранен?!
Вот показалась избушка. Старший Хохлов, Василий Михайлович, поставил ее специально в самом скоплении деревьев, среди буераков. Охотник думал ее спрятать… Кому же могла придти мысль, что подходить к избушке станет опасно самим же охотникам?
Вся земля вокруг избушки изрыта, истоптана зверями. Отпечатки лап с когтями, поломанные ветки, клочья шерсти на коре и на торчащих обломанных веточках. Нувориш стоял неподвижно, натянувшись как струна, и мелко-мелко дрожал.
Акимыч двинулся вперед. Вообще как опасно, он тут же выдвигался, оставляя молодых прикрывать спину; у Володи шевельнулось что-то в душе: пожалуй, все-таки не благодарность, скорее все-таки уважение. Что-то мелькнуло в окне… Второй раз… И Володьке показалось, осуществились самые страшные мысли: потому что в окне показалось и опять уплыло в темную глубину избушки зеленое, трупное лицо Вани Хохлова.
— Ванюша! — окликнул Акимыч.
Избушка каменно молчала. Как-то странно слышалось здесь хриплое кукушкино ку-ку, задумчивое птичье «ак-ррронк!» из чащи леса.
— Ванюша! Это мы!
Лицо проявилось в глубине, на мгновение приникло к окну, снова исчезло. Ваня, кажется, что-то шептал.
— Ваня, ты громче! Не слышу!
Ваня замотал вдруг головой, в глазах плеснул ужас, лицо уплыло вглубь избушки.
— Кольша! Андрюха! Следить вокруг, а лучше заберитесь на избушку, кругом смотрите. Володя, помогать мне будешь.
Никто не возразил, не предложил чего-нибудь иного. Кивнув головой, Кольша полез на избу.
— Акимыч! Тут медведь лежал! Вон как все изгваздано, и шерсть… Я прям на пуховике сижу.
— То-то здесь зверем воняет… Володька, помоги. Но это может быть опасно, понимаешь?
Володька замотал головой.
— С ума он стронулся, наш Ванюша. Что ему привидится — того я не знаю и ты не знаешь, — доходчиво, как малышу, объяснял Акимыч Володьке, уперевшись глазами в глаза. — А взламывать дверь нужно, потому что иначе может и не открыть. Ясно?
Володька не успел ему ответить.
— Тут подкоп! Прямо яма проделана…
Андрюха стоял около ямищи, прокопанной под стенкой избушки. Нижние бревна венца опирались на вколоченные в почву, вкопанные примерно на метр-полтора сваи. Теперь между сваями почти не было земли, нижнее бревно венца повисло.
Бу-бу-бух!!! Грохот выстрела заставил подпрыгнуть решительно всех. Что такое?! Зачем стрелял, Ванька?!
— Иван! Это же мы! Ваня, открой, это люди! Вань, ты же меня помнишь, Вань!
Так голосили охотники, без всякого ответа из избушки. И вдруг раздался новый звук из избушки: что- то тяжелое тащили возле двери, на высоте человеческой груди.
— Осторожно!
Потом Володька припоминал — Акимыч рявкнул еще до того, как Ваня вышел из избушки. Они даже обсудили это с Андрюхой, и тот уверял то же самое: мол, Акимыч заорал, как только Ваня отодвинул брус… Хотя и это было тогда еще неясно — что этот звук раздается, потому что Иван отодвигает, вытягивает брус.
И упало сердце, отвисла челюсть у Володьки, потому что перед ними появился Ванька: зеленый, трупный, распространяя мерзкий запах разложения. В правой руке Ванька держал, прижимал прикладом к боку ружье, и один ствол еще легонечко дымился. Ощеренный, с застывшими глазами Ванька повернулся, и второй ствол уперся прямо в грудь Володьке; черный провал дула почти не двигался, и Володька как-то сразу вспомнил, что стреляет Ваня хорошо.
Он стоял метрах в двух, не больше, держал, слегка покачивал ружье, и Акимыч вдруг крикнул страшным голосом, рванулся в прыжке к Ваньке. Ружье бабахнуло так, как бабахает только картечь, по кустам бешено хлестнуло, в лесу выстрел подхватило эхо, а Акимыч уже сбил Ванюшу, уже страшно кричал:
— Помогай!
Но помогал Акимычу Андрюха, а Володька так и стоял соляным столпом, пока катался, рычал, ухал, потом жалобно плакал клубок сцепившихся людей. Не будь Акимыча — и Володька дал бы разрядить в себя ружье.
А пока Ваня горько заплакал, слезы прокладывали дорожки среди многодневной щетины.
— Следи кругом!
Володька опомнился, стал глядеть — а правда, не ползет ли кто-то, не крадется ли?
— Коль… Там, сверху ничего не видно?
Очень неловко было Володьке за свое оцепенение. Тьфу ты, за мертвеца Ивана принял!
— Не видно… — бурчит Кольша. То ли сердится на Володю, то ли сам испытал нечто подобное.
А Акимыч отстегивал флягу:
— А ну, выпей-ка этого. Как лекарство.
Иван сомневается, смотрит обезумелыми глазами на Акимыча, на водку во фляге.
— Ну, давай! Как лекарство, говорю, залпом давай!
Иван пьет; и даже не действие водки, сам ожог водки в горле, во рту, сам вкус, от которого Ваня передернулся, заставляет его смотреть вроде осмысленнее.
— Это мы, Ваня… Меня узнаешь?
Иван смотрит диким взглядом, не отвечает.
— Ну, как меня зовут? А?
— Ты Акимыч…
И голос у Ивана изменился, стал неуверенный, трескучий.
— А это кто?
— Это Андрюха.
— Ну лады… Что ж ты по нам палить приладился?
