А пока делать нечего, и ночь с десятого на одиннадцатое августа Вовка провел прямо в лесу. Прошел ливень, как только село солнце, а после него стало холодно, даже пар вырывался изо рта. Дягилев прикорнул под корнями огромной пихты; наломал веток, устроился на этом душистом, мягком ложе. Уже засыпая подскочил: веночки из пихты! Он как покойник! Но природная лень победила, Вовка так и остался на пихтовых ветках.
Весь день одиннадцатого он шел примерно туда, где должен находиться перевал, а за ним Гришина избушка. Звериные тропы — не очень надежная дорога; то ветки смыкались над ними так низко, что били Вовку по лицу — медвежьи тропы. То Вовка находил хорошую, высокую тропу, пробитую, наверное, маралами, и удобная тропа вдруг изгибалась, уводила в каком-то ненужном направлении. Приходилось бросать эту, искать какую-то другую тропу, а когда Вовка ее находил и уже радовался, что худшее позади — раздавался вдруг тяжелый всхрап, и приходилось опять сворачивать с тропы, чтобы не иметь дела с лосями, делать крюк в несколько километров.
Трудно сказать, сколько он прошел, этот убогий человек, но и вечером перевал оставался еще где-то далеко, даже не очень понятно, на каком расстоянии от Вовки. Опять наваливался вечер, опять ночевать с пустым желудком, ночевать в лесу… А ведь он уже не молоденький! Нежно любя себя, Вовка Дягилев старательно считал, сколько ему, и получалось — скоро уже будет сорок.
Оставалось одно: разжечь костер повыше, просидеть всю ночь хоть в каком-то, но тепле. Так сидел Вовка Дягилев долго, на вторую половину успела повернуть эта холодная горная ночь, пока услышал он какой-то звук… вроде бы, не обычный звук для таких вот таежных ночей. Звук повторился. Вовка припал ухом к земле, ощутил мельчайшие колебания. Все ясно — кто-то шел по лесу в его сторону.
Вовка отбежал от костра, приготовил ружье — единственное, что захватил — опрометью выбегая из избушки. Да, по тропинке кто-то шел, и невозможно было ожидать, что «кто-то» в ночном лесу не заметит его костра, пламя которого взлетало на добрых полтора метра.
— Эй… Чего это ты затаился со своим ружьем?!
Произошло худшее для Вовки — полыхавший огонь высвечивал его самого, а вот подошедших — не высвечивал. Они Вовку видели, а он их — нет.
— А вы кто такие?
Вовка надеялся, что его крик прозвучит уверенно и грозно, но прозвучал он жалко и плаксиво.
— Прохожие, — чуть помедлив, ответили Вовке, — а ты здесь что делаешь?
— Я тоже, может быть, прохожий…
— Может быть, может быть… Слушай, «прохожий», а давай я в тебя всажу все-таки пулю — на всякий случай. Очень уж ты здесь живописно смотришься. Идет? Или расскажешь, кто такой?
Вовка юркнул за ствол кедра, ожидал выстрела и немного злорадствовал заранее: кедр чуть не в метр толщиной, не пробьет, даже и из карабина.
С другой стороны донесся голос:
— Я вот все думаю — может быть, всадить в него пулю с этого ракурса? Так будет тоже интересно…
И опять — не видно никого, а вот он сам виден, благодаря высокому костру.
— Я мирный путник, никого не трогаю! — заорал Вовка уже откровенно плаксиво, — ну чего вы все ко мне пристали?!
— Еще не пристали, а можем и пристать… Тебя как зовут? Ты кто такой?
— Вовка я, Дягилев… Иду через перевал, никого не трогаю!
— Тут нету никакого перевала.
— Есть! В стороне… вон туда, — махнул Вовка рукой, — там есть перевал, вы просто не знаете. Иду в Туву, на Улуг-Хем (он выкрикнул первое название, которое пришло ему в голову).
Какие-то странные звуки, словно завозилась крупная собака, стала поскуливать и фыркать. И человеческий голос:
— Ага…
— Эй, ты… Вовка, кажется, да?
Вовка вовсю закивал.
— Вовка, ты что, охотился на медведей?
— Никогда!
Это было сказано так сильно, с такой экспрессией, что никто не усомнился в правдивости Вовки Дягилева. Откуда было знать бедному Вовке, что при одном его виде Толстолапый профыркал ему смертный приговор:
— Этого человека нельзя отпускать. Он убивал Говорящих.
— Он говорит, что не охотился на медведей, — фыркал и ворчал Михалыч, — наверное, ты перепутал.
— Он убивал Говорящих, — фыркал, ворчал Толстолапый. — Он убивал двуногих Говорящих, людей. Он убил и съел много людей.
Наступило долгое молчание. Вовка не понимал, о чем беседуют люди с медведями. Он даже не понимал, что эти фырканья — беседа. Михалыч и Товстолес, что называется, не торопились с заключениями.
— Вовка… Владимир, ведь верно? Ты брось ружье, выйди к огню. Нас не бойся, мы тебя сами боимся. Может быть, с собой тебя возьмем.
Вовка пожал плечами как только был способен независимо, поставил ружье у ствола и подошел к собственному, уже чуть опавшему огню.
Тьфу ты! Из темноты выступил маленький толстый мужик, полуседой, добродушно-свирепого вида. Ружье крупного калибра висело на ремне, дуло направлено в землю. Но вот рядом с мужиком, голова почти что у плеча человека, горбатая спина даже чуть выше, стоял исполинский медведь. Огонь плясал в маленьких карих глазках, делал их выражение окончательно непостижимым.
Еще один зверь обозначился на границе света и тьмы, доводя Вовку до слабости в ногах. Последним вынырнул в круг света среднего роста дед с двумя ружьями в руках: своим и вовкиным.
Зверь, шедший рядом с первым мужиком, беспрерывно фыркал и ворчал что-то, повышая и понижая тон, все время изменяя ритм.
— Вы не могли бы повторить и мне…
Товстолес сказал это по-русски, но Толстолапый понял, и стал рассказывать с начала. Дорого дал бы Вовка Дягилев за то, чтобы понимать медвежий язык, а еще больше бы дал за то, чтобы никакого Толстолапого никогда бы не было в помине. Потому что рассказ Толстолапого был примерно тем, что называется у нас «объективка», и в этой объективке перечислялись охотники в избушках, люди на перекате, и вообще все остальные художества Вовки, накопившиеся за двадцать лет жизни в лесу.
— С виду не скажешь… Слабый такой, напуганный, — фыркал Михалыч удивленно.
— Ты умеешь говорить, а глупый, как новорожденный медвежонок, — отвечал Толстолапый ему, — слабаки — это самые опасные существа.
— Он убивал Говорящих потому что слабый? — заинтересовался Михалыч.
— Я так думаю. Другие думают иначе. — Толстолапого не волновали психологические подробности.
И наступила тишина, прерываемая только сопением и вздохами Вовки.
— Вы хотите его съесть? — прервал тишину Товстолес, говоря на медвежьем языке.
— Люди сами решают. Он не убивал Говорящих, Народ. Он убивал Говорящих, людей.
Опять наступила тишина.
— Если мы так решим, вы отпустите этого человека? — внес уточнение Михалыч.
— Да. — Толстолапый был предельно краток.
— Решать людям… Значит, решать нам с вами, Владимир Дмитриевич! Но что мы можем… — Михалыч разводил руками, пожал плечами с выражением полнейшего недоумения, — мы с вами не прокуратура, не суд, и у нас нет никакого права вершить судьбу этого человека…
— Меня просто поражает легкомыслие современной молодежи… (В бороде Михалыча преобладала седина, а старший сын окончил престижный московский ВУЗ и поступал в аспирантуру). Нет-нет, вы, конечно, не типичный представитель, я не хотел вас оскорбить… Но существуют пределы легкомыслия…
