— Тебе мерещится!
— Розовый, гладколицый, с липучими глазами навыкате, высоким голосом, любит курить трубку?
— Пожалуй что, — согласился дворник.
— Это он! Мне он не сможет причинить уже никакого зла. Но заклинаю тебя, Илья, избегай этого человека. Не верь ни единому его слову и откажись от всего, что он тебе предложит. Он ненавидит людей — я точно это знаю. Ненавидит и хочет иметь над нами власть.
Меж тем блестящая машина, преследуемая вишневыми «Жигулями», продолжила путь по городу. Ее водитель, столь категорически охарактеризованный бывшим ваятелем, был необыкновенно задумчив. В тот день он побывал у нескольких важных лиц и имел неприятные разговоры, ему задавали множество вопросов, на которые он с трудом находил ответы, и теперь ему надо было предпринимать срочные действия. Проехав через Неву, машина свернула направо и вскоре остановилась возле дома, где жил академик Рогов.
— Мы, кажется, знакомы, прелестное дитя, — сказал Борис Филиппович, пристально взглянув на открывшую дверь девушку. Маша вздрогнула и попятилась.
— Кто там? — раздался недовольный голос из глубины квартиры. — Если ко мне, я занят!
— В прошлую нашу встречу, Виктор Владимирович, — сказал Люппо деловито, отстранив Машу и войдя в комнату, — я обещал, что подумаю над вашим предложением. Так вот, я готов его принять.
— Какого черта вам от меня надо?
— Видите ли, у нашей Церкви начались неприятности с властями, и мне бы хотелось, чтобы авторитетный ученый написал письмо в ее защиту.
— У меня нет времени писать письма.
— Письмо уже написано. Вам останется только поставить подпись.
Рогов хотел его прогнать, но прогнать не получалось — розоволицый Люппо как будто занял весь кабинет.
— Скажите мне, чего вы добиваетесь? — произнес ученый устало. — Денег, власти, славы?
— Ни того, ни другого, ни третьего, — ответил Борис Филиппович, откинувшись в кресле. — Ко мне приходят, простите за дерзость, труждающиеся и обремененные, психически неустойчивые, мечущиеся люди. Потенциальные маньяки, несостоявшиеся убийцы, закомплексованные, неуверенные в себе, неудачники, жертвы насилия и обмана и инвалиды. Я даю им деньги, крышу над головой, даю работу и еду. Я даю им смысл жизни, наконец.
— И превращаете в своих рабов?
— Эти люди все равно обречены. Не я, так кто-то или что-то другое их погубит — наркотики, алкоголь, кришнаиты. Я очищаю город и спасаю погибающих, до которых никому нет дела. Если посчитать, сколько убийств, самоубийств и изнасилований я предотвратил, то мне можно поставить памятник. Меня же обвиняют черт знает в чем, не зная и капли правды. Мои оппоненты не понимают, что всякие гонения и преследования бессмысленны. И тем делают только хуже. Нас вынуждают к тому, чтобы мы ушли куда- нибудь в тайгу, куда нет никаких дорог и где никто не будет вмешиваться в наши дела.
— И где вы будете иметь неограниченную власть и уже никто не сможет вас покинуть?
— Где начнется новая цивилизация, и я готов позвать вас в союзники.
— Неужели вы всерьез допускаете, что я за вами пойду?
Борис Филиппович зажег трубку.
— А почему бы и нет? Я предлагаю людям выход из тупика.
— Еще один рецепт спасения человечества. — От люпповского табака академику сделалось дурно. — Вы не могли бы воздержаться от курения?
— Странно, что вам не нравится этот запах. Отличный голландский табак. И еще более странно, что вам не нравится моя идея. Я практически у вас ее позаимствовал.
— Я терпеть не могу никакого табака! — ответил Рогов яростно. — Искалеченные судьбы и новоявленный лесной фюрер, провозглашающий себя Христом, — при чем здесь я?
— Но не ваша ли эта мысль, что чрезмерная свобода, то есть безграничность, вредна? Не вы ли писали о красоте иерархии, красоте служения, ограничения, отказа от удовольствий и необходимости добровольного подчинения одного человека другому ради общей цели? Не вы ли говорили о том, что культура существует там, где существуют границы? А теперь отворачиваетесь от меня, всего-навсего претворяющего ваши мысли на практике?
— Вы ничего не поняли! Я вовсе не имел в виду, что нужно подчинять всех воле одного!
— Ну, это как посмотреть.
— Я ищу истину и ей хочу служить. А всяческое насилие над личностью мне отвратительно, под какими бы лозунгами оно ни проводилось.
— Так то ж над личностью, — усмехнулся Божественный Искупитель. — Где вы сейчас таковую сыщете? Кроме нас с вами, никого не осталось.
— Я напишу статью, — сказал Рогов в бешенстве, — тогда у вас начнутся не просто неприятности — вы в тюрьму пойдете.
— А ваш сын опять колоться. И больше его не вытащит уже никто. Или вас он теперь не интересует? Вы себе дочку нашли. Но должен заметить, Виктор Владимирович, что вам катастрофически не везет на детей. Сын у вас наркоман, а, так сказать, дочка — вокзальная проститутка.
Рогов рванулся из-за стола, но учитель успел отскочить.
— Виктор Владимирович, мне отвратителен любой шантаж, но не позднее завтрашнего вечера я вам представлю наглядное доказательство своих слов.
— Убирайтесь вон!
— Посмотрим, что вы скажете завтра.
В коридоре Люппо поравнялся с Машей.
— Виктор Владимирович занят и просил его не тревожить. А ты, прелестное дитя, все хорошеешь. Скоро я тебя приглашу, и ты нам попозируешь в одном красивом спектакле.
— Нет! — отшатнулась она. Бровь у него дернулась, и в глазах появились отвращение и боль.
— Академик пока ничего о фотографиях не знает, но если узнает, то его сердце не выдержит.
Уже много часов Колдаев лежал без движения и видел в окошко лишь краешек стены соседнего дома и ржавую крышу. Боль отпускала его только тогда, когда уставала сама. Отдохнув, она принималась терзать скульптора с новой силой. Он не соглашался ложиться в больницу и не принимал никаких лекарств. Вызвать участкового врача как лицу непрописанному ему не могли, и Илья Петрович пригласил частного.
— Может быть, нужно какое-нибудь лекарство?
— Только обезболивающее, — сказал меланхолично юный доктор, засовывая в карман плаща конверт с гонораром. — И посильнее.
Но скульптор отказывался даже от обезболивающего. Илья Петрович за ним ухаживал, но теперь дворник ушел на несколько часов, и Колдаев читал псалтырь. «Господи, да не яростию Твоею обличиши мене, ниже гневом Твоим накажеши мене, — шептали его пересохшие губы. — Яко стрелы твои унзоша во мне, и утвердил еси на мне руку Твою. Несть исцеления в плоти моей от лица гнева Твоего, несть мира в костех моих от лица грех моих. Яко беззакония моя превзыдоша главу мою, яко бремя тяжкое отягощеша на мне». — Так, Господи, так! — восклицал он, крестясь слабеющей рукой. «Возсмердеша и согниша раны моя от лица безумия моего. Пострадах и слякохся до конца, весь день сетуя хождах. Сердце мое смятеся, остави мя сила моя. Друзи моя и искреннии мои прямо мне приближишася и сташа, и ближнии мои отдалече меня сташа и нуждахуся ищущии злая мне глаголаху суетная и льстивным весь день поучахуся». Скрипнула дверь.
— Илья, ты? Колдаев повернулся, и в глазах у него помутнело. Перед ним стоял Божественный Искупитель.
— Ну вот, наконец-то я тебя нашел, — проговорил Борис Филиппович удовлетворенно.
— Уйдите! — прохрипел Колдаев. — Что вам нужно от умирающего человека?
— Считай, что я сентиментален. Я хочу посмотреть на тебя последний раз и утешить. Столько лет ты делал надгробия другим, кто же сделает тебе? Вряд ли у этого блаженного дворника хватит денег. Но не беспокойся, умирай спокойно. Я заботился о твоей душе, позабочусь и о теле. Ты получишь похороны по
