неуютнее, чем на улице. Все словно изгоняло и объявляло пришедших нежелательными персонами, не прощая им совершенного некогда бегства. Ели молча, добирая остатки крупы и крошки хлеба, — паломники не ожидали, что их путь к скиту окажется таким долгим и продуктов не хватит. Было зябко, и хотелось поскорее укрыться и лечь спать. На широкой супружеской кровати, где была без малого двадцать лет назад зачата на удивление всему «Сорок второму» Маша, Илья Петрович быстро захрапел и спал без сновидений, но девушке не спалось. Ей было так же странно и тревожно в родной избе, как когда-то в пустом ленинградском доме. Она встала и долго бродила по горнице, зашла на двор, где еще сохранились остатки сена и висели на стене инструменты, спустилась в хлев, открыла ворота и долго смотрела на покинутые избы, улицы, поваленные столбы и ржавые трактора. Хотелось отсюда уйти, но уходить было некуда — последняя надежда рушилась: это единственное место, где она рассчитывала найти свой кров, не было готово ее принять. Она жалела теперь о том, что вернулась сюда, — было тяжело невероятно, словно присутствие на собственных похоронах. С этим тягостным чувством, которое наутро передалось и Илье Петровичу, они встретили новый день, и оба, не сговариваясь, заторопились уйти из поселка. Через два часа пилигримы подошли к скиту. Над крышами домов клубился дымок, раздавался стук топора, сквозь весеннюю дымку Бухара казалась нарисованной, и у Ильи Петровича от счастья, от того, что он дожил до этой минуты, защемило сердце. Дверь отворилась, и показался тощий парень.
— Чего вам? — вытаращил он удивленные глаза.
— Я привел девушку, — сказал директор.
— Вы оттуда? — жадно спросил вратарь. — Что там?
— Агония.
— Да? — произнес парень потухшим голосом и недоверчиво взглянул на директора. — Обождите тут. Я скажу старцу.
Илья Петрович вдруг почувствовал, как колотит его озноб. Он подумал о том, что сейчас откроются ворота этого обетованного места, к которому шел он всю жизнь через уверенность в его ненужности, через сомнения к убеждению, что оно единственное есть тот ковчег, где можно спастись. И странная мысль, что ворота впустят его, закроются и никогда больше он не выйдет, коснулась его души. Захотелось назад — это было мимолетное и малодушное чувство, и оно тотчас же ушло, оставив лишь тень на его душе. Дверь снова отворилась. За оградой стояли старухи в белых платках со свечами и смотрели на девушку. Это вдруг напомнило ей картину детства, обретение мощей, молящие глаза поселковых женщин. Старца не было, и только маленький келарь пристально глядел на Машу.
— Сохранила ли ты девство?
Илья Петрович испуганно обернулся на свою ученицу.
— Чиста ли ты? — повторил эконом. — Отвечай, как перед Богом.
— Да, — вымолвила она, покраснев.
— Заходи, — сказал Харон, и в его голосе прозвучало что-то похожее на трепет.
Она нерешительно оглянулась.
— Ну иди же.
Женщины окружили ее, и они пошли в глубь деревни. Илья Петрович шагнул вслед за ними, но келарь преградил ему путь.
— О тебе ничего сказано не было.
— Как?
Ни слова ни говоря, Харон запер ворота, и Илья Петрович остался перед закрытым скитом. Удар был настолько ошеломительным, что он даже в первый момент не подумал о девушке, с которой его разлучили. Потом застучал в ворота.
— Что еще?
— Я, — сказал Илья Петрович, с трудом сдерживаясь от гнева, — отвечаю за свою ученицу.
— Она в твоем догляде больше не нуждается.
— Мне было обещано, что вы примете нас обоих.
— Ступай, — ответил келарь. — И чем дальше ты отсюда уйдешь, тем будет лучше.
Что теперь делать и как жить, Илья Петрович не знал. К вечеру он вернулся в заброшенный поселок и снова переночевал там в Шурином доме, глотая горький дым и утоляя жажду затхлой водой. Если бы у него была водка, то он точно бы не сдержался и напился — таких страшных разочарований ему не доводилось испытывать никогда. Быть так глупо использованным и за ненадобностью отброшенным. Он пытался искать объяснения, он размышлял о собственной неготовности взойти в сонм избранных, но все забивалось одним — безмерной душевной усталостью. Однако ж, постепенно принявшись рассуждать более трезво, Илья Петрович решил, что главным для него было не найти пристанище самому, но спасти Машу, что он и сделал, а его собственная судьба и будущность в конечном итоге большого значения не имеют.
В ту ночь ему приснился сон. Будто бы он снова пришел к воротам в Бухару, но увидел не келаря, а самого старца Вассиана. И между ними произошел разговор. Илья Петрович упрекал старца в том, что тот о спасении малого стада думает, а до огромной гибнущей страны ему дела нет.
— Выйдите за ограду и обратитесь к людям. Вы не представляете, как нуждаются они сейчас в вашем слове. Никто, кроме вас, сделать этого не может, вы наш единственный шанс спастись.
— Ты путаный интеллигент, в котором нет ни настоящей веры, ни силы духа, — сказал старец. — Сказано в Писании: много званых, но мало избранных. Всем твоим исканиям грош цена. Они суть духовный блуд, прелюбодеяние мысли и ложь. Ты других спасти хочешь, а на себя взгляни. Душа твоя смердит.
— Что же мне делать, отче? — сокрушенно спросил Илья Петрович. — Чем я виноват, что родился не в скиту, как вы? Неужели теперь для меня и для миллионов других нет никакой возможности спасения?
— Как могут спастись те, кто всю жизнь служил Антихристу?
— Я же ничего не знал! — воскликнул директор.
— Ты и сейчас ничего не знаешь.
— Пусть так, но помогите. Мне некуда больше идти.
— Спасти можно только детей, — ответил старец. — Приведи сюда из мира сто сорок четыре тысячи отроков и отроковиц, тогда заслужишь прощения.
— Да где же я столько найду? — растерянно спросил Илья Петрович.
— Это твое дело.
Директор проснулся. Накануне он слишком рано закрыл печку, и в избе было угарно. Через забитые ставни в комнату проникал прозрачный свет белой ночи, и казалось, что старец действительно сюда приходил и сон был вещим. Илью Петровича знобило, болела голова. Он открыл трубу, проветрил комнату и снова лег, укрывшись старым полушубком. Сон долго не шел: гулкие звуки мешали директору уснуть, чудилось, что по избе кто-то ходит — то ли Шура, то ли его застрелившийся друг, дребезжали стекла в оконных рамах, скрипели двери и половицы. Несколько раз он поднимался, выходил в коридор и тревожно всматривался в молочную полумглу, но не было видно никого, — только облюбовавшие чердак большие птицы стучали по крыше. Под утро Илья Петрович забылся, и в этом забытьи наступило продолжение давешнего сна. Он уходит по железнодорожной ветке в Чужгу, устраивается в магазине у бендеровца, но привозит не товар, а детишек и уводит их в Бухару. Потом снова начинает работать в школе и на зимние каникулы собирает детей в лыжный поход. Они идут тяжело, через снег, через сугробы тропят лыжню. Он приводит детей и уходит, но в школу больше не возвращается. В Чужге оставаться опасно, объявлен розыск, и он переезжает на другую станцию, в другой поселок, работает там и снова ведет детей. Его ищут по всей области говорят о маньяке, его фотографии на всех столбах, и он едет куда-то на Урал, опять работает в школе и опять собирает в ужасном рабочем поселке детей. Чтобы не привлекать внимания, они совершают громадный переход и идут всю зиму через леса, реки и болота. Они идут в Бухару, как некогда уходили люди в поисках Беловодья, и снова дети исчезают за оградой, но его по-прежнему не пускают. Так проходит много лет, скит растет и опутывает всю окрестную тайгу, все меньше детей остается в мире, и вот наконец наступает день, когда сто сорок четыре тысячи отроков и отроковиц спасены и находятся в ковчеге. Заветные врата распахиваются. Илья Петрович входит и видит приземистые бараки, ряды колючей проволоки, вышки, надсмотрщика-келаря и приведенных им детей в арестантских робах.
Директор очнулся только после полудня. Он с трудом дошел до колодца и долго жадно пил. На улице было тепло, солнечно и сухо. Стояла та короткая благодатная пора поздней весны, когда еще не поднялась