находкой, но, в общем, удачи выпадали ему нечасто. С каждым годом открытые северные старики становились все более хмурыми и необщительными, все реже его пускали в дом, и не было речи не о том даже, чтобы купить или получить в подарок книгу, но попросить кружку молока. Порой после долгих бесплодных дней и многих километров таежного пути к нему приходило разочарование и мелькала мысль завязать с этими странствиями, остепениться и пойти на поклон к шефу, который, чувствуя некоторую свою вину, не раз делал косвенные предложения о заключении мира на выгодных для гордеца условиях. Но он все откладывал и откладывал окончательное решение до тех пор, пока однажды в отдаленной деревне печальная беззубая старуха, зорко оглядев заросшее бородой кудиновское лицо, не спросила: — А ты, батюшко, часом не поп?
Кудинов покачал головой.
— Жаль, — сказала старуха. — Иконы — что? Просто доски. Я бы их тебе отдала, да и книги отдала бы, если б ты старика моего отпел. А может, ты поп все-таки, да скрываешься? Так ты не таись, я никому сказывать не буду.
И тогда у корреспондента атеистического журнала сверкнула замечательная мысль, такая простая и очевидная, что он удивился даже, как она не пришла ему в голову раньше. Всю зиму Кудинов исправно ходил в церковь, приглядываясь к тому, как служат священники, он внимательно наблюдал за всеми их действиями, а в особенности за требами, сверяя все происходящее с настольной книгой священнослужителя, взятой им в редакционной библиотеке. И то, что поначалу виделось таким мудреным и сложным, оказалось в конце концов достаточно простым. В следующий свой сезон он отправился за книгами в новом качестве, выдавая себя за опального священника, собирающего пожертвования на подпольную церковь в городе Галиче. Первый раз, когда он надел рясу, его вдруг тронуло холодком и мелькнуло в голове, что все это не просто так и за свой обман он расплатится когда-нибудь по самой высокой цене. Но ради той цели, которую самозванец перед собой поставил, он был готов пойти на все и тревожное предчувствие отогнал. Он крестил младенцев и отпевал стариков, его приглашали, когда заболевала скотина, он служил молебны за здравие и панихиды. Перед ним распахивались все прежде наглухо закрытые двери: из подполья, из старинных кованых сундуков и деревянных ларей ему доставали книги и образа. И в глазах этих старух было столько немой благодарности, что черствое сердце собирателя смягчалось и, уходя из покосившихся, обреченных на скорую гибель вековых изб, от женщин, десятилетиями не видевших в медвежьих углах пастырей бросившей свой народ Церкви, он думал о том, что если Господь и в самом деле существует, то совершенные им таинства обретут спасительную силу и не будут поставлены в вину ни ему, ни тем бедным, никому не нужным старухам, которым он дарил надежду и утешение. Со временем он даже перестал считать себя самозванцем, и ему действительно стало казаться, что когда-то он служил в городе Галиче и был уволен из-за происков местной власти. Он претерпевал на своем пути немало приключений, случалось, его разоблачали, забирали в милицию и даже пытались привлечь по статье, но благодаря редакционной ксиве и непосредственному заступничеству из Москвы, где о его маскараде знали и находили затею очень забавной, все эти перипетии заканчивались счастливо. Лжеиерей кочевал из района в район, время от времени снабжая редакцию заметками об атеистической работе в глубинке. И все-таки настоящая удача к нему так и не пришла. Все, что он находил, уже было сотни раз исследовано и описано, в лучшем случае он мог рассчитывать только на частности. А в то, что истинная наука, как говаривал его провинившийся учитель, именно из частностей и состоит, безрассудный ученик так и не уверовал и надежды совершить великое открытие не терял. Однажды во время своих странствий, разговорившись с одним рыбачком, Кудинов услышал о деревне со странным названием Бухара, затерянной далеко в тайге. Рыбачок это знал наверняка, ибо дед его был православным священником, который долгое время возле Бухары служил, желая обратить ее жителей в свою веру. В этой-то Бухаре, как сказал ему старик, хранится громадное количество книг, но воспользоваться этим не может никто, ибо сектанты никого к себе не пускают. Словоохотливый рыбарь рассказал Василию Васильевичу немало баек о счастливой участи скита, избежавшего продразверстки, о травнице Евстолии и сгоревшем коновале. С той поры Бухара сделалась целью Кудинова, и он решил туда проникнуть, но не как ученый, а сочинив для этого случая подходящую легенду, чтобы расположить бухарян к себе. Все это было с его стороны большим риском. Бог знает, чем ему грозило разоблачение: сектанты, судя по всему, были люди суровые и обмана не потерпели бы, но ничто не могло его остановить.
Поначалу Кудинов чувствовал себя в Бухаре не то цивилизованным путешественником, попавшим в плен к туземцам, не то лазутчиком, заброшенным во вражеский лагерь. Благодаря его замечательной и ничем не объяснимой осведомленности бухаряне полуфантастическому рассказу о енисейском ските, откуда он якобы был родом и куда чудесным образом докатилась слава их родины, поверили. Однако выстаивать долгие томительные службы в темной часовне, питаться скудной пищей, соблюдать все посты и разделять повседневные тяготы лесной жизни оказалось невероятно тяжело. Много раз ему хотелось все бросить и исчезнуть, но он понимал, что другого такого шанса судьба не предоставит ему нигде и никогда. Он полагал сначала, что проживет в скиту несколько месяцев и этого будет достаточно, но чем больше жил среди затворников, тем меньше его собственная цель казалась ему желанной. Он полюбил Бухару, ее избы, озеро, тайгу, он полюбил этих людей, которые были близки самой его страстной, непримиримой и непрощающей натуре. Они были отвергнуты большинством так же, как был отвергнут когда-то он, и, как он, не пошли на поклон к сильным мира сего. В сущности, Василий Васильевич сделался раскольником задолго до того, как провидица судьба привела его в скит. Но тогда же он понял, до какой степени истончилась стена, отделяющая бухарян от мира, как трудно им выжить в стране, где население более веровало и ждало пришествия коммунизма, нежели Христа, где, как ему казалось, те самые люди науки, к которым он имел несчастье принадлежать, для удовлетворения научных амбиций и интеллектуальных потех превращали в объект изучения то, что было для других святыней. Так на смену прежней честолюбивой мечте вынести из Бухары все, что в ней было, и прославить себя в научном мире пришла другая, быть может, более достойная: этому выносу воспрепятствовать и от научного мира Бухару уберечь. Он мог гордиться собой — ему удалось сделать все и даже больше, чем он намеревался. Он остановил самый ход истории, и никто не был властен ему помешать, при нем Бухара поднялась и окрепла. Но, когда на двенадцатом году Вассианова правления в соседнем поселке появился молодой, энергичный директор и попытался заставить скитских детей ходить в школу, старец понял, что у него появился достойный противник. Илья Петрович с его верой в науку и прогресс, с его увлечениями и убеждениями принадлежал к миру, который нынешний Вассиан ненавидел, наступлению которого изо всех сил противился, ибо для него образованные люди были не абстракцией, но той средой, которую он знал и от которой претерпел незабытое и непрощенное зло. Так потянулись новые долгие годы — старец ждал, когда директор сломается, сопьется, уедет: много их здесь поменялось на его веку — одни отрабатывали три года по распределению, другие не выдерживали и этого срока. Но Илья Петрович никуда не уезжал, и Вассиану порой казалось, что он не выдержит и сбежит первый или же однажды придет к Илье Петровичу и откроет опостылевшую ему тайну самозванничества, всласть наговорится с ним обо всем и наслушается радио. От проведенных им без веры сотен часов в молитвах, от безблагодатных постов он чувствовал себя невероятно утомленным. Он был болен, тосковал, и ему хотелось хотя бы на время вырваться отсюда и перестать таиться. Ему хотелось вернуться в мир, из которого он давно ушел, получить от этого мира какую-нибудь весть, снова услышать море звуков, треск и шорох в радиоэфире. Но откуда было этому взяться? Его окружали замкнутые, умные и хитрые люди, следившие за каждым его шагом. И казалось ему порой, что никакого другого мира и вовсе не существует. Но однажды случилось невероятное. Поздним осенним вечером он шел по лесной дороге к озеру, как вдруг его окликнул незнакомый голос: — Василий Васильевич?
Старец вздрогнул и впился глазами в вопрошающего, но чистое, гладкое лицо осталось совершенно безмятежным. Никогда раньше этого человека Вассиан не видел, и знать его тот не мог. Старец хотел поворотиться и пойти дальше, однако неприятный высокий голос спокойно и даже как-то буднично продолжил: — Вы меня не знаете, это верно. И я вас тоже. Но я вас вычислил. Ваша ничем не оправданная ревнивая неприязнь к научникам заставила меня подозревать, что здесь что-то нечисто.
Старец не двигался и гневно смотрел на него.
— Я аплодирую вашей стойкости и предлагаю вам заключить маленькую сделку. Я обещаю хранить вашу тайну и буду помогать вам. Вы же, в свою очередь, будете позволять мне приходить сюда, когда мне заблагорассудится, присутствовать на богослужении и жить в скиту столько, сколько я захочу.
