Она смотрит вверх на дождь и не слышит ни меня, ни птиц.
— Одевайся! — ору я. Я похлопываю ее по спине, лопатки из спины выпирают, будто острые крылья, кожа в пупырышках, как у гуся.
Она оборачивается, я протягиваю ей черные сатиновые трусы, растягивая резинку. Она понимает и вшагивает в них.
— Молодец, — говорю я ей, будто она слышит. Я всегда чего-то жду от нее. Я каждый день жду, что она вдруг услышит меня, или заговорит, или перестанет быть дурочкой. Мне всегда кажется, что вот сейчас… Или завтра… Это оттого, что я очень чувствую Надькину добрую прекрасную душу, на которую накинули зачем-то тупое глухое и немое тело, будто засадили в тюрьму, где ни звука, ни крика.
И еще я жду, когда Надька родит эту свою прекрасную душу — и она, эта душа, будет сильной, гладкоствольной, шелестящей, зеленой, растущей до неба, как тополь, от семени которого она забеременела.
3
— Пойдем в землянку, — говорю я Надьке, когда мы вышли из душевой.
Мы идем с ней в глубь сада. Там у нас выкопано убежище против атомной бомбы. Мы выкопали его с папой полмесяца назад. Папа копал большой лопатой, а мне дал свою — саперную. Мы рыли в воскресенье. В каждом дворе рыли тоже. Все ждали ядерной войны. Переговаривались через забор с соседями. Говорили о Кубе, о ракетах на Кубе, о Кеннеди, о Хрущеве, об Америке, о ракетном ударе, о том, кто ударит первый: они или мы. Мы жили в ракетном городе Капустин Яр и все ждали, что американские ракеты ударят в первую очередь по нашему военному городку.
— Ох, доиграется Хрущ! Вдарит по нам Америка, как пить дать вдарит! — говорил дядя Боря Синицын, наш сосед слева.
— Испугаются, — говорил папа. — Мы ведь тоже тогда по ним ударим!
— Это — конец света! — сказала негромко и убежденно соседка справа — тетя Маша. Она жила без мужа и рыла убежище вместе со своей шестилетней дочкой. — Писано же в старых книгах. Никто не спасется.
— Зачем тогда роешь? — спросил дядя Боря.
— Для дочери, — ответила тетя Маша и с надеждой прибавила: — Вдруг да спасется?!
Мы вырыли яму, положили на нее прутья. Прутья закидали землей.
— Если ударят — ничто не поможет, — сказал отец.
Получилось отличное убежище.
Мы с мальчишками прятались в нем, играя в войнушку. Папа сказал, что в таких землянках они жили во время войны.
Мы залезли с Надькой в убежище, сели на скамеечку. Было темно, но не очень. Земля с крыши осыпалась, и сквозь прутья было видно небо. Дождь затекал в землянку.
— Это убежище гражданской обороны, — сказал я Надьке важно. — Скоро начнется ядерная война.
Казалось, что Надька меня слушает.
— Мы спрячемся здесь, когда на нас будет падать атомная бомба.
Надька слушала.
— Атомная бомба взрывается бесшумно. — Я начал пересказывать ей то, что услышал в школе на занятиях по гражданской обороне. — Мы узнаем о ее взрыве по ослепительной вспышке. На огненный шар смотреть не следует: человек может ослепнуть. Надо повернуться спиной к огненному шару и лечь на землю лицом вниз. Потом человек ощущает действие теплового излучения, затем испытывает действие ударной волны и в последнюю очередь слышит звук взрыва, напоминающий раскат грома.
Надька съежилась. Мне и самому стало страшно.
— Не бойся, — сказал я. — Мы не увидим этого. Мы будем сидеть с тобой в убежище.
Дождь припустил сильнее, и на голову падали холодные капли.
— Нам нужно просидеть здесь не меньше минуты, чтобы не попасть под гамма-излучение.
Я замолчал и начал отсчитывать минуту.
Надька сидела и дрожала.
Капала вода.
Мне вдруг показалось, что идет война и мы по-настоящему сидим в убежище, прячась от бомбы.
— Пойдем, — сказал я и поднялся. — Теперь мы можем попасть под радиоактивное излучение. Мы этого даже можем не заметить. Главный признак, что мы получили дозу, — рвота.
Я взял Надьку за руку.
— Если человека рвет целый час после взрыва, то это плохой признак. Это значит, что он получил смертельную дозу облучения. Если же рвота появляется через несколько часов…
Я не успел договорить.
Надька вдруг согнулась, закрыла рукою рот, и ее вырвало. Потом еще и еще.
— Ты чего, Надька? Что с тобой?
Я потащил ее домой, я тащил ее по осенним дорожкам сада, но она то и дело останавливалась, сгибаясь над землей. Ее продолжало выворачивать.
Мы забежали в дом.
— Мама! Мама! — закричал я.
Мама выбежала из кухни:
— Что случилось?
— Надьке плохо, — сказал я. — Ее рвет!
Надька стояла перед матерью с бледно-зеленым измученным лицом, потом согнулась, и ее опять вытошнило.
— Токсикоз, — сказала мама.
И увела Надьку в комнату.
4
— Видимо, скоро начнется, — сказал маме отец через неделю.
Он стоял на пороге в шинели, собираясь идти на площадку — он там работал в ракетной шахте, — неулыбчивый, строгий, и глядел на нас так, будто прощался.
Мама подошла к нему, провела рукой по его лицу и вдруг бросилась к нему на грудь, заплакав. Он обнял ее крепко, нежно, потом взял за талию и отставил от себя, как рюмочку. Полюбовался. Повернулся к нам. Мы с Надькой встали из-за стола и подошли. Он обнял нас и поцеловал.
— Береги мать и сестру! — сказал он мне.
Надька заревела вдруг как сирена, низко-низко:
— У-у-у!!!
Отец повернулся и пошел.
Мы вышли на дорогу и долго смотрели ему вслед. Будто не на работу его провожали, а на войну. Не на день, а навеки.
5
Отец больше не приходил с работы.
Через неделю он позвонил матери в вычислительный центр и сказал только два слова:
— Сегодня ночью.
6
Вечером 28 октября 1962 года на весь город завыла сирена. Она выла и раньше по ночам, когда была учебная тревога.
Но сегодня она выла по-настоящему, будто живая, будто воет от горя над городом огромный — до самого неба — человек.
Она выла низко, надрывно, Надькиным голосом:
— У-у-у!!! У-у-у!!! — не переставая.
Началась ядерная война.
Мы с мамой и Надькой выбежали из дома и, как раньше по учебной тревоге, побежали к моей 232-й школе.
