нашего дома. Впереди несли знамена. Маленький, толстенький барабанщик с усердием выбивал дробь. Я разыскал взглядом Ахмата. Он шел с рюкзаком за плечами в середине строя. Как потом мне сказали, ему, автору «Бабушки», предложили нести знамя, но он отказался, чтобы ничем не выделяться из среды других. Поймав на себе мой взгляд, он улыбнулся и по-пионерски отсалютовал мне. И пока колонна не повернула за угол, все оглядывался.
II
Наша армия отступала. По Баксанскому шоссе в пыли и зное двигались грузовики с коричневыми от загара, угрюмыми бойцами. На перекрестках, где раньше стояли милиционеры, теперь встали регулировщики с красными и желтыми флажками в руках. Оставляя глубокие отпечатки на асфальте, дробя его, лязгали тягачи. Там, где еще вчера дворники тщательно сметали каждый окурок, лежала сенная труха. Город быстро пустел. Я присоединился к работникам дивизионной газеты и тоже уехал.
Несколько месяцев я ничего не знал об Ахмате. Кабарда была занята врагом. Ничего не узнал я об Ахмате и в Нальчике, когда город опять перешел в наши руки; на месте школы, где учился Ахмат, громоздилась куча кирпича, а там, где был наш дом, осталась пустая закоптелая коробка.
При первой возможности я отправился в деревню, где жила «его бабушка. Но бабушкиного домика не нашел. Думая, что попал не на ту улицу, я спросил проходившего мимо мальчика:
— Где дом Татимы Поладовой?
Он показал рукой на какую-то бугристость между двумя домами, занесенную снегом.
Я поспешил в сельсовет. Пожилой кабардинец, сидевший за председательским столом, вынул из шкафчика тетрадь и положил передо мной. Я тотчас узнал почерк Ахмата — крупные, вроде печатных, буквы, связанные тонкими, как паутинка, нитями.
Я подсел к окну и не отрываясь прочел всю тетрадь.
Первая ее половина, озаглавленная «Колхоз «Победа», была заполнена колонками цифр, заметками для стенной газеты, описанием прополки и косовицы. Всем сорным травам Ахмат дал свои названия: «гестаповка», «эсэсовец» и проч.
Дальше, на отдельном листке, было выведено:
«План жизни».
А под заголовком — пункты:
«Прочитать всех великих писателей, какие только были на земле.
Изучить историю нашего народа лучше всякого профессора.
Написать роман о кабардинцах вроде «Тихого Дона», чтоб все люди на земле — и малайцы, и французы, и чехи — узнали, какая есть наша республика, и чтоб полюбили ее».
После очень живого описания вечера самодеятельности под звездным небом шли строчки:
«Сегодня целый день дрожала земля. Над полевым станом пролетал самолет. Я сразу догадался, что он фашистский».
На этом записи чернилами кончались. Дальше, до последней строчки, все было написано карандашом.
Я много раз перечитал тетрадку, расспрашивал председателя сельсовета, товарищей Ахмата, соседей. И вот что я узнал о мальчике.
Он вернулся в свою деревню, когда там уже были враги. Перемена в бабушке поразила его. У бабушки раньше был спокойный, гордый вид. Теперь она ходила с низко опущенной головой. Он смотрел на нее, и на душе его делалось все тяжелее и тревожнее.
Врагов он почему-то представлял рыжими, а этот, что поселился у них, черный. Брился он через день, стоя, а Ахмата заставлял держать зеркало. Когда руки мальчика уставали и зеркало начинало дрожать, черный молча, не меняя выражения лица, бил Ахмата носком сапога в колени. Спал черный на бабушкиной кровати и во сне скрипел зубами. Наверно, черный — какой-нибудь начальник, потому что другие пятеро, которые жили в деревне, приветствовали его первыми.
Как-то Ахмат стоял у плетня, чистил мундир черного. По дороге шел другой фашист, с красным лицом и фиолетовыми жилками на щеках. А тут из дома вышел Ибрагим в новой шапке. Эту шапку Ахмат видел раньше. Завитушки ворса на ней — как золотые пчелки. Уже три года лежала она в сундуке, а мать все не давала ее Ибрагиму, все выжидала, когда ему исполнится двенадцать лет. И вот Ибрагиму двенадцать лет. Он надел шапку и вышел на улицу. Мать смотрела в окно и любовалась Ибрагимом. Вдруг краснолицый остановился и показал пальцем на шапку. Ибрагим снял ее, поклонился и опять надел. Тогда краснолицый мотнул головой и сказал:
— Нет! Шапка надо давайт моя.
Ахмат не расслышал, что сказал Ибрагим: он сказал очень тихо. Ахмат только видел, как он поднял обе руки к шапке и стал пятиться, а потом повернулся и побежал. Что-то хлопнуло так негромко, будто кто палкой ударил по доске. Ибрагим упал. Ахмат думал, что он упал от страха. Но краснолицый подошел к Ибрагиму, снял с него шапку и пошел дальше, а Ибрагим не вставал. Ахмат подбежал к нему и стал звать и поднимать. И вдруг увидел, что на губах у Ибрагима красная пена. И под Ахматом сразу поползла земля.
Однажды приехал голубой автобус. Рядом с шофером сидел балкарец Танаев. Все знали, что раньше он служил в «Интуристе» проводником. Теперь, усмехаясь и гордясь, он рассказал, что пять лет тайно работал на Гитлера. Ахмат впервые видел живого предателя. И все кабардинцы, что стояли около автобуса, слушали молча. А когда Танаев раскрыл серебряный портсигар, никто не протянул руки за папиросой. Он вышел из кабины и сделал шаг вперед. Тогда все сделали от него шаг назад. Он нахмурился и больше ничего не рассказывал.
Фашисты сели в автобус и уехали. Вместе с ними уехал и Муса Тамиров. Он старше всех в деревне. Он знает каждую складку в горах. Когда он подходил вместе с краснолицым к автобусу, на улицу, опираясь на палку, вышла бабушка. Все перед ней расступились. Она подняла голову и сурово спросила:
— Муса, кому служить идешь?
У Мусы дрогнул закоптелый ус, он выпрямился и гордо сказал:
— У меня один хозяин.
Кто-то плюнул вслед автобусу.
Фашистов не было три дня. Люди ходили по улицам, громко разговаривали, смеялись. Будто все спали и всем снился страшный сон, а потом разом проснулись. Но вот опять показался голубой автобус. Он развез фашистов по домам. Куда делся дед Муса, никто не знал. Дочь его Сура заглядывала в окна автобуса, но там отца ее не было.
А потом приехали два мотоциклиста. Они велели обложить дом деда Мусы листьями кукурузы, облили бензином и подожгли. А Суру и двух ее дочек погнали впереди себя в Нальчик. Дом Мусы саманный, он тлел, а не горел, и по всей деревне долго стлался смрадный дым.
Через день все узнали, что случилось. Оказалось, что из шести фашистов, которые стояли в деревне, только трое — простые солдаты, а черный и еще двое, что жили напротив, — инженеры. Они ездили в горы искать какой-то нужный им металл. Танаев знал, где искать его, но для верности захватил с собой деда Мусу. В горах, на привале, Муса отозвал Танаева в сторонку и заколол его. Мусу фашисты убили, а металла не нашли.
Ахмат думал о деде Мусе Тамирове. Дед родился в этой деревне и прожил в ней почти сто лет. И был он обыкновенный Муса Тамиров, как все старики. Только знал хорошо горы. Теперь Муса высок, как Эльбрус, и память о нем навсегда останется чистой и белой, как снега на вершинах гор. Ахмат спросил бабушку, поставят ли Мусе памятник, когда придут наши. Бабушка рассердилась и громко, не боясь потревожить черного, который писал в соседней комнате, сказала:
— Зачем об этом спрашиваешь? Ручьи стекают в реки, реки льются в море. Слава Мусы — в славе народа.
Черный заставлял Ахмата точить бритву, чистить сапоги, выносить и мыть после него ночную посуду. Как-то он вырвал из головы Ахмата пучок волос, подбросил и рассек в воздухе бритвой. Такой, объяснил он,
