Я спросил:
— Ты опять будешь купать его?
— Это как он себя поведет.
Ворота были на замке. Петр постучал. Ключник выглянул из сарая и опять спрятался.
— Боится, — усмехнулся Петр и громко крикнул: — Выходи, дело есть!
Но ключник не показывался.
Выходи, я не трону. А не выйдешь — ворота поломаю, — предупредил Петр.
Ключник высунул голову и жалобно сказал:
— Побожись.
— Клянусь твоей бородой и твоим горбом, Черномор ты этакий! — Когда ворота открылись, Петр приказал: — А теперь веди куда-нибудь в холодок — нам побеседовать надо.
Ключник повел нас к сараю. Петр велел мне дожидаться под дубом, на садовой скамье, а сам с ключником вошел в сарай. Но дверь осталась открытой, и я слышал каждое слово:
— Расскажи мне все, что тебе известно о Наталье Петровне. Она была здесь? — строго спросил Петр.
— Что ты, что ты! — всполошился ключник. — Мне строго-настрого запрещено рассказывать, что тут делается. А насчет Натальи Петровны даже особый приказ был. Разве я могу ослушаться барина!
— Выбирай сам, кого ослушаться — меня или своего барина-подлеца. Только смотри не просчитайся.
— Да пойми ты, милый человек, что мне тогда хоть голову в петлю. Только раз я не исполнил его приказа — и с той поры хожу вот с этим добром за плечами.
— Так это он тебе горб сотворил?
— А кто же? Он самый. Так хватил золотым набалдашником по спине, что у меняй хребет треснул. А на него какая управа! Все перед ним сгибаются! Мильонщик!
— Все, да не все, — сказал Петр.
— Это верно: нашелся один смельчак, что на Невском при всем честном народе вытащил его из экипажа и об землю хватил. И теперь еще хромает хозяин мой. Да ведь где ж он, тот человек! В два счета на каторгу упекли. Может, и косточки его уже сгнили.
— Может, сгнили, а может, и не сгнили. Ну, начинай, рассказывай, а то как бы твои косточки не сгнили: у меня одинаково тяжелая рука — и на барина, и на его верных слуг-псов…
— Постой, постой!.. — прохрипел ключник. — Ты кто ж?.. Неужто тот самый?.. О господи!..
— А ты думал кто!.. Ну, будешь теперь говорить?
— Буду, — твердо сказал ключник. — Теперь буду. Не потому, что боюсь тебя, а потому, что уважаю. Только что ж, невеселая это сказка. И сейчас еще, как вспомню, сердце кровью обливается. Привез он, значит, ее сюда вскорости после того, как гипсы с ноги сняли. Навиделся я тут всяких красавиц, а такой, парень, еще не видывал. Что статностью, что лицом, что голосом — всем взяла. Ну, да что тебе про это говорить, сам знаешь. Попервах он все больше лежал, а она хлопотала около него, чуть не с ложечки кормила. Потом, как он поправился, стали они прогулки делать: он в экипаже, а она — рядом, на гнедой кобыле. То к «Ласточкину гнезду», то на самую верхушку Ай-Петри, а то и в Бахчисарай… В Крыму есть где прогуливаться, были бы денежки да охота… Месяца два так-то ладно жили: «Сережа!», «Наташенька!», «Мерси!», «Пардон!» Но я-то его повадки хорошо знал. Сперва стал он отлучаться один, да так, что домой только к утру заявлялся. Ждет она, томится, пальцами похрустывает. Потом и прямо заявил: «Мне, моя дорогая, не позволяет положение жить под одной крышей с тобой. Ко мне графы да князья в дом вхожи, а ты, как-никак, цирковая наездница: нехорошо, если тебя будут в моем доме видеть. Переезжай-ка ты в гостиницу: снял я тебе роскошный номер — там и будем видеться». Горько, конечно, ей это было выслушать, но все-таки переехала. Я так думаю, полюбила она его не на шутку. Сам, наверно, знаешь: и собой он красавец что надо, и пыль в глаза пустить не дурак.
Раз вызывает она меня к воротам — ночью это было— и спрашивает: «Что, Пахомыч, дома Сергей Афанасьевич?»— «Дома-то он дома, да не велел, Наталья Петровна, никого к себе допускать». — «Даже меня?» — «Вас-то, Наталья Петровна, в особенности». — «Кто же, Пахомыч, в такую пору у него? Наверно, графы да князья?» Жалко мне ее было, и я сказал: «Да, вроде этого, Наталья Петровна. Счета да ведомости обсуждают». — «Что ж, говорит, пойду, не буду мешать им важными делами заниматься». Вечером другого дня опять она вызывает меня к воротам. В руке что-то большое, в бумагу завернутое. «Пахомыч, доложи обо мне Сергею Афанасьевичу: мне ему надо одну вещь отдать. Скажи, пусть не беспокоится: я его и минутку не задержу». — «Что ж за вещь такая, Наталья Петровна? — спрашиваю ее. — Как бы нам не рассердить барина». — «А это, говорит, горностаевая ротонда. Она ему еще пригодится, а мне уже ни к чему. Видишь, Пахомыч, твой барин три месяца ходил в Петербурге за мной следом, все в любви своей клялся. А любила я другого человека, который у нас цирковых борцов обучал, и кольцами мы уже с ним поменялись. Да, видно, твой барин ловкач не из последних. Накинул он мне на плечи горностаевую ротонду, какая и княгине не каждой по средствам, у меня, дуры, и закружилась голова». Сказала она так, а тут, как на грех, и сам барин из покоев показался. Наталья Петровна подходит к нему быстрым шажком и говорит: «Вы миллионер, но как человеку вам цена — полушка. Вы и плевка не стоите загубленного вами Алексея. Вот вам за меня и за его пропащую жизнь!» И — бац его по щеке! Да так, что барин мой аж головой об кипарис стукнулся. А через три дня ее вытащили из моря мертвой. Кто знает, как это случилось. В акте написали, будто купалась, далеко заплыла — ну и потонула. Да ведь написать можно что хочешь, бумага все стерпит…
В сарае стало тихо. А когда Петр заговорил, то я еле узнал его голос.
— Ну, спасибо, браток. Конец я еще на каторге узнал, а то, что она пощечину дала ему за мою пропащую жизнь, слышу впервой.
Из сарая Петр вышел со страшным лицом. До ворот он шел так тяжело, будто к ногам его привязали гири. А у ворот посмотрел на ключника прищуренными глазами и сказал:
— Доложи барину, когда он приедет: приходил Алексей Крылов и обещал еще пожаловать. Пусть твой барин пишет завещание.
На улице Петр остановился около небольшого дома с зеленой вывеской: «Казенная винная лавка». В кирпичах дома были выдолблены маленькие круглые ямочки. Люди выходили из двери с водкой, вставляли горлышко бутылки в ямочку и вертели так, что сургуч крошился. Выбив пробку, они с бульканьем выпивали водку и несли пустую посуду обратно в лавку. Петр сказал:
— Погоди, Митя, я только «мерзавчика», — и шагнул в дверь.
Из лавки он вынес маленькую бутылочку. Но потом стал заходить в каждую такую же лавку и к вечеру напился так, что еле добрел до татарского кладбища. Утром он сказал, что ему надо опохмелиться, и ушел, а вернулся без пиджака и опять пьяный. Мне он принес бублик и кусочек колбасы. Я сказал:
— Петр, побожись, что ты больше пить не будешь. Но он ничего не ответил, лег между двумя могилами и заснул. Заснул и я, а когда проснулся, то Петра на кладбище уже не было. Я сидел на чьей-то могиле и плакал. Петр пришел только к вечеру, босой и такой пьяный, что сразу свалился. Тогда я начал его бить. Я бил его кулаками по чему попало, плакал и говорил:
— Не пей, не пей, проклятый, не пей!..
Пока я его бил, он смотрел на меня удивленно, потом повернулся на бок и заснул. Утром он спросил:
— Митя, никак, ты меня вчера побил?
— Побил, — сказал я. — Подожди, я тебя еще и не так!
Он долго смотрел на свои босые ноги и думал. Потом сказал:
— Ладно. Раз ты дерешься, я пить больше не буду. Идем на пристань — может, подработаем.
К пристани как раз пришвартовался пароход. На берег сходили пассажиры, а татары-носильщики вырывали у них из рук чемоданы и несли к экипажам. Сошел и один господин в чесучовом пиджаке, с бородкой, в очках на шнурочке. Я как глянул на него, так сейчас же узнал: это был тот самый человек, перед которым танцевала длинноногая птица. За ним шел с чемоданом старик татарин. Мужчине почему-то все уступали дорогу, а многие снимали шляпы и кланялись. Маленькая гимназистка, поравнявшись с ним, тихонько ахнула, покраснела и сделала реверанс. Мужчина застенчиво отвечал на поклоны, покашливал и немножко сутулился, будто хотел пройти понезаметнее.
