бросились из вагона. Последней выскочила Зойка. Вагон дернулся, заскрипел, под ним что-то застучало, забормотало, и все в окне поплыло назад. Зойка еще долго бежала рядом и кричала:
— Закутайся ночью в платок, слышишь? А бабка пусть чай крепкий не пьет — для сердца вредно!..
Что она еще кричала, я не расслышал, потому что жулики изо всех сил заорали:
И замелькали в окне телеграфные столбы, железнодорожные будки, круглые водокачки, красные фуражки начальников вокзалов. Всю дорогу жулики пили водку и потешались надо мной, особенно тот, что с серьгой. Он повязывал мне на голову Зойкин платок и дразнил:
— Марусечка!..
Один жулик, одетый, как барин, но с перебитым носом, сказал:
— Поедем с нами в Ростов. Я из тебя мирового вора сделаю, хочешь? Ты ж такой заморыш, что в любую форточку влезешь.
Я сказал, что не хочу лазить в форточки.
— А чего ж ты хочешь?
— Я хочу под облаками летать!
Жулики сначала опешили, но потом тот, что с серьгой, сказал:
— Куда тебе под облака! Под облаками орлы летают, а ты воробей.
Я обиделся и сказал:
— Сам ты воробей! Чижик!
Он хотел схватить меня за ухо, но тот, что с перебитым носом, прикрикнул:
— Ша! Не замай младенца!
Они начали ругаться, но остальные их разняли, и они опять стали пить водку.
Один спросил, где я украл феску. Я сказал, что мне ее подарил турецкий матрос Юсуф. Они принялись расспрашивать меня. Я рассказал все, что со мной случилось.
На станции Синельниково мы пересели в ростовский поезд.
Так я с жуликами и доехал до своего города. Жулики поехали дальше, в Ростов, а я пошел домой.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
К чайной я подходил, когда уже стемнело. Освещенные окна были видны еще издали. «Прогнали отца или не прогнали? — с дрожью в душе думал я. — Открою дверь, а за буфетом уже не отец сидит, а кто- нибудь другой. Где я буду тогда искать своих! Город большой, в нем хоть кто затеряется. И останусь я один на свете, без отца с матерью, без Петра».
Я подошел ближе и заглянул в окно. О радость! За буфетом сидел отец и щелкал на счетах. Я прошел дальше и заглянул в окно «того» зала. Там, за длинным столом, среди босяков сидел Витя и с кем-то играл в шахматы. Я обрадовался еще больше, но тут же к радости примешалась обида: занимаются своими делами, будто я и не уходил из дому. Наверно, им все равно, жив я или уже давно где-нибудь ноги протянул.
Теперь страх подкрался с другой стороны: «Что, если отец начнет меня бить? Тогда хоть опять беги куда глаза глядят».
Я вскарабкался на забор и прыгнул во двор, на кучу угольной золы. Отсюда тихонько пробрался в нашу комнату. В комнате было темно и тихо. Я даже слышал, как бьется у меня сердце. Вдруг близко зашлепали босыми ногами. Конечно, это Маша, Я проворно залез под кровать. Но Маша услышала шорох и испуганно крикнула:
— Кто тут?..
Не дождавшись ответа, она убежала.
Я затаил дыхание. Через минуту послышался знакомый скрип маминых туфель и шлепанье Машиных ног. Мама и Маша стали чиркать спичками.
Мама сказала:
— Это тебе почудилось.
— Нет, не почудилось, — ответила Маша. — Я слышала своими ушами. — И сейчас же крикнула: — Ой, под кроватью кто-то!..
Мама опять чиркнула спичкой, нагнулась и не своим голосом сказала:
— Боже мой, Митя…
Маша взвизгнула и умчалась.
А еще через минуту отец, мама, Маша и Витя хватали меня руками, прижимали к себе, целовали в щеки, в нос, куда попало.
Потом отец всех из комнаты услал и начал мне говорить, как я нехорошо поступил, что ушел из дому. Я сидел понурясь на кровати, а он ходил по комнате и все говорил, говорил, говорил. И я уже слов не понимал, а только слышал его голос и с тоской думал, когда же он кончит, чтобы я мог встать и побежать к Вите и Маше.
Наконец он кончил. Я сказал:
— Прости, папочка!
А за дверью стояли Маша и Витя и ждали. Как только я вышел, они потащили меня во двор, чтобы я им все рассказал. Им не терпелось узнать, где я был и почему на мне турецкая феска.
Отец раньше времени закрыл чайную. Мы сели в «этом» зале ужинать. Мама все подкладывала и подкладывала мне на тарелку. И тут, при ярком свете газового фонаря, я увидел, что у отца клок волос стал белым, будто его посыпали мукой.
Мы, дети, очень любили маму, а отца боялись. Но сейчас, когда я увидел этот седой клок, мне стало жалко отца до слез.
Узнав, как арестовали Петра, отец сказал:
— Сволочи! Петра небось сразу нашли, а ребенка, сколько я ни обивал пороги в полицейском управлении, и не подумали искать!
Наконец мы улеглись. Мама потушила лампу и зажгла ночник. Я был счастлив, что вот опять дома, что вижу на потолке знакомый светлый кружок от ночника и слышу, как рядом посапывает Витя. Но седой клок все стоял перед моими глазами и не давал мне уснуть. Я думал: ведь отец любит нас и лезет из кожи, чтобы одеть и прокормить, почему же он часто бывает такой несправедливый с нами? Без него мы громко разговариваем, смеемся, но, только он покажется в дверях, мы сразу умолкаем.
Я уже засыпал, когда отчетливо услышал голос отца: «Выгонят!» Я поднял голову. Но нет, в комнате было тихо. «Выгонят»!.. Гадкое, противное, мучительное слово! Это оно всему причиной!» — смутно подумал я.
Но счастье, что я опять дома, с такой силой нахлынуло на меня, что я обнял руками подушку и заснул.
На другой день я узнал, что мое бегство, какое оно горе ни причинило всему нашему семейству, спасло отца.
Медведева из себя выходила, требуя, чтобы отца выгнали. И ему уже объявили, чтобы он очистил помещение. Но когда узнали, что его сын, боясь наказания за дерзкий смех над дамой-патронессой, бежал из дому, то смягчились и не тронули. Говорят, за отца хлопотала мадам Прохорова, та, что с усиками. Мама сказала:
— Дай бог ей здоровья. Все-таки она хорошая, хоть у нее и ветер в голове.
