Борис Львович Васильев
Александр Невский
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Великий князь Владимирский Всеволод Большое Гнездо, сын Юрия Долгорукого и внук Мономахов, умирал несогласно. Может быть, потому, что жил согласно, разгромов и обид не претерпел, нагнал страху на половцев, а заодно и на сродственных князей, подтвердив и усилив роль и могущество великого княжения владимирского. А может быть, потому, что занемог внезапно, в кончину свою верить не желал и в гордыне от схимы отказывался. Об этом судачили ближние как в богатых шубах, так и в суровых рясах, но он-то понимал собственное несогласие: жаден был слишком. Жаден до жизни, до Большого Гнёзда своего, устланного нежным черкесским пухом его женой, во святом крещении Марией, в любви и согласии одарившей его восемью сынами да четырьмя дочерьми. Но из всех двенадцати детей своих он больше всего любил третьего сына, Ярослава, в которого, как всегда казалось ему, и перелила Мария всю свою черкесскую страстность и красоту. Любил, баловал и прощал, но боялся, что по смерти его припомнят беспутному красавцу Ярославу и отцовскую слепую любовь, и отцовское слепое всепрощение. И это пугало и мучило великого князя настолько, что вместо скорбных попов да монахов повелел он собрать бояр, но смотрел на них грозно, вдруг разом все шепотки припомнив. Страшные то были шепотки да пересуды, будто отца его, великого князя и градостроителя Юрия Долгорукого, отравили руки, питьё протянувшие, и шепотков этих никто так и не опроверг за всю его жизнь. А жизнь была наполнена победами и здоровьем, и, ощутив недомогание сильнее обычного, великий князь не согласился с ним, не восчувствовал знака, а вёл себя так, будто завтра встанет, выпьет добрую чашу и помчит туда, куда поведут его либо дела, либо княжеский нрав. Но, будучи осмотрительным, все же повелел сынам быть под рукою. И прискакали все, под кем конь не споткнулся.
Только старший Константин не явился пред грозные очи отцовы. Был он, как утверждают, добр душой, заботлив и богобоязнен, с юности княжил в Новгороде, сумел не просто понравиться вздорным новгородцам — то не хитро, всяк знает, что плотники душою простоваты, — но и навёл там порядок, кого надо — казнив, кого надо — помиловав. В него поверили, и он поверил, а отец до болезни неожиданно вызвал его и велел перебраться в Ростов, а потом вдруг передумал и с гонцом передал, чтобы Константин уступил Ростов Юрию. За такой изменчивостью неглупый сын углядел ещё неясную интригу, Ростов уступать отказался и к отцу нарочно опоздал, ожидая, что там решат за него, а дальше видно будет. Всеволода это страшно разгневало, сгоряча он объявил второго сына Юрия своим преемником во владимирском столе, побушевал считанные минуты и отошёл вдруг, как говорят, увидев в дверях опоздавшего Константина, но, однако, успел закрепить Новгород за любимцем Ярославом.
Вот какая передвижка наследников произошла у смертного одра Всеволода Большое Гнездо в считанные минуты. Никто, однако, спорить не осмелился, хотя Юрий гневно смотрел на расстроенного Константина. Остальные, как положено, горевали, а Ярослав три дня плакал, но, как утверждают современники, слезами скорее сладкими. Последнее неудивительно, поскольку засиделся горячий князь в тихом Переяславле-Залесском и получить во владение богатейший город того времени в двадцать один год от роду было куда как приятно, и приятность эту скрыть от очевидца он не сумел.
А после похорон братья разъехались по жалованным уделам, и борьба этих уделов между собой не только потрясла Великое княжество Владимирское, но и характеры самих осиротевших братьев. А ведь ещё на поминках Константин сказал будто бы сам себе:
— В Греции хитрости учат, а не братолюбию.
Покойный отец их князь Всеволод и впрямь провёл детство в Греции, но этих слов тогда будто не расслышали, а потом вспомнили о них. Как о пророчестве вспомнили, потому что сказано было вдруг и вроде бы не к месту. А оказалось — к месту…
А Ярослав поскакал в пожалованный ему Великий Новгород с малой дружиной, распевая на радостях стихири. Но друзья детства, окружавшие его, в пение не очень-то вслушивались, по опыту зная, что бешеная черкесская кровь всегда проявлялась непредсказуемо и вроде бы без всякого повода. А старший из друзей боярин Ратибор, отменный боец и воин, а ещё более отменный пьяница, буркнул в бороду:
— Не на того гляди, кто поёт, а на того, кто подпевает.
Вот тут— то все и поглядели на молодого дружинника Стригу, с недавней поры получившего право держаться княжьего стремени. Стрига был красив, весел и певуч, дерзок и нахален и точно знал, с какой стороны меч. Это нравилось: дружина ценила отвагу, ловкость и воинское умение. Но Стрига обладал и даром угадывать потаённые княжеские желания ещё до появления внешних признаков, никогда не ошибался, и это — настораживало.
— Стригунок, — сквозь зубы процедил Ратибор.
С той поры меж собой все его так и звали, помалкивали да приглядывались, зная, как любит юный князь не столько пиры, сколько молодецкие попойки. Тут границ он не признавал, а ощутив после добрых кубков близость замены в себе самом беспредельной княжеской свободы на столь же беспредельную черкесскую волю, как-то по-особому собирал в одну полосу чёрные черкесские брови, и тогда как из-под земли появлялись весёлые голосистые девки, и в этом «из-под земли да ко времени» и заключались особые таланты Стригунка. А с девками князь ярости не жалел, почему и закрепилось за ним не полученное при святом крещении христианское Федор, а княжее, от язычества идущее Ярослав. И тревожились, как бы с этого не началось и правление в Новгороде далеко от осуждающих глаз старых бояр и молодого великого князя Юрия, которого любил, слушался и даже побаивался Ярослав. Но все пошло не так. Не с дружеских попоек, а с гнева княжеского.
Первым делом Ярослав разогнал всю новгородскую власть, терпеливо и осмотрительно подобранную ещё впавшим в опалу Константином. Сослав в Тверь нескольких людей именитых в цепях и позоре, отдал по навету двор вовремя сбежавшего дружка Константинова на поток и разграбление и взял под стражу его жену и сына. Эти весьма решительные действия дали толчок к столь же решительным действиям новгородской голытьбы, которая тут же разграбила ещё три двора, убив заодно и их хозяев. Тут уж князю доложили своевременно, а он лишь плечами пожал:
— Стало быть, таков гнев Божий.
Однако гнев покарал самих грабителей совсем не Божьим помыслом, кого убив, кого поколотив. Вот это Ярославу не понравилось, и он тут же велел доставить к себе исполнителя сурового возмездия.
— Знаю его, знаю! — радостно объявил Стригунок, мечтавший отличиться не только в своевременной поставке весёлых девок.
Никто идти с ним не рвался, пришлось взять десяток простых ратников, но он привёл-таки на Ярославов двор рослого молодца с добрым мечом на поясе. Правда, молодец шёл сам по себе на шесть шагов впереди ратников и самого Стригунка, что было непонятно, и Ярослав вышел на крыльцо. Молодец сдержанно поклонился и молча ждал, что скажет князь.
— Ты кто? — наконец спросил князь, поскольку молчание затягивалось.
— Ярун. Вольный человек.
— Брату моему служил или отъехавшему князю Мстиславу?
— Ни тому, ни другому. Брата твоего Константина в Новгороде уже не застал, а с князем Мстиславом мы нравом не сошлись.
— Нравом с князем? Дерзок И кто же тебя кормит такого?
— Вот мой кормилец. — Ярун положил ладонь на простые, обтянутые чёрной кожей ножны меча. — Кормил деда, кормил отца, теперь меня кормит.
— Ты убил трех новгородцев?
— Пятерых, — уточнил Ярун. — Двое в Волхове плавают.
— Мечом?
— Зачем дедов меч о воров поганить? Против них и кулак сойдёт.
