сражений.
А Субедей-багатур в это время недвижимо сидел на кошме, расставленной на самом высоком холме, неотрывно следя за битвой узкими немигающими глазами.
В бою наступило шаткое равновесие, которое азартный Удалой уже считал победой. Сейчас должен был ударить Ярун со своими половцами, смять и окончательно сокрушить непонятное упорство татар в центре, после чего можно было давать отборным дружинам приказ на стремительный удар, прорыв и последующее преследование вплоть до Волги. И Удалой уже считал минуты…
Но минуты считал и Субедей-багатур. И сосчитал их раньше Удалого. Он вдруг неторопливо поднялся с кошмы и неторопливо сел в седло ослепительно-белого коня, стоявшего за его спиной.
Это и было сигналом к атаке. Бродники во главе с атаманом Плоскиней и Чогдаром тут же ринулись на половецкие тылы. Их было куда меньше, чем половцев, но на их стороне была внезапность и вековая ненависть. Перед ними был извечный враг, неумолимо вытеснявший их из богатых степей в солончаковые водоразделы, регулярно угонявший их табуны и скот, грабивший их становья и уводивший молодёжь в полон. Бродникам было за что мстить, и они — мстили. Их стремительный и совершенно неожиданный удар в спину застал половцев врасплох, они даже не успели развернуться лицом к противнику и побежали, но не к ожидающим их русским ратям, а туда, куда привыкли удирать: в степь, где стояли изготовленные к бою княжеские дружины — резерв и основная ударная сила Мстислава Удалого.
И опытные, закалённые в боях дружинники не-смогли выдержать этого внезапного налёта разгорячённых коней с перепуганными всадниками в сёдлах. Они были не просто смяты и расстроены, — нет. Огромная половецкая масса как бы втянула их в себя, захватила, увлекла, рассеяла, а большей частью унесла с собой подальше от ревущей сечи.
Удалой не успел опомниться, не успел понять, что же произошло, как Тугачар перешёл в бешеную атаку на его правое крыло. Уже намахавшиеся мечом, уже порядком взмокшие русские воины на считанные минуты растерялись, но этого было достаточно, чтобы Джебе перестроил свои ряды. И перешёл в наступление.
И тогда побежали все, бросая раненых и умирающих, обозы и скот, щиты и мечи. Подобного бегства давненько не случалось на Руси: беглецы в трое суток покрыли расстояние, на которое сами же совсем недавно затратили десять. Бежали только что отважно сражавшиеся и не побывавшие в битве княжеские дружинники, половцы и обозники берендеи, черни-говцы и смоляне, волынцы и галичане, но одним из первых через три дня к Днепру прибежал князь Мстислав Удалой. Его гнал не только страх, но стыд и позор. В два бича.
Но и стрйх тоже понятен, за разгромленными войсками безостановочно гнались одвуконь татары из тумена Тугачара. Это от их клинков пали в сече князья Святослав Каневский и Изяслав Ингваревич, Святослав Шумский и Юрий Несвижский. И Мстислав Черниговский тоже погиб вместе с сыном, которому так хотел показать победоносную битву. А с ними вместе сложил голову каждый десятый русский воин.
Удалой взмокшей спиной почувствовал дыхание преследователей уже у Днепра, где в порубежном заслоне стояли семьдесят богатырей во главе с легендарным Алёшей Поповичем.
— Алёша, выручай! — закричал князь, бросившись к богатырской заставе.
Алёша выручил. И пока он и семь десятков его отборных воинов погибали под татарскими саблями, Удалой успел добежать до лодок, влез в одну и… И велел изрубить остальные, чтобы татары, а заодно и свои, не поспевшие к берегу, не смогли переправиться через Днепр.
А великий князь Киевский Мстислав, во святом крещении Борис Романович, прозвищем Добрый, все ещё сидел в заколье на берегу Калки. Его обложили не слишком большие татарские силы, его киевляне легко отбивались, припасы были, и князь твёрдо рассчитывал отсидеться, пока враг сам не уйдёт туда, откуда нагрянул. Может быть, так бы оно и вышло, если бы атаман Плоскиня не счёл своим долгом лично доложить Субедей-багатуру, что его личный представитель Чогдар то ли убит, то ли тяжело ранен, а только исчез неведомо куда.
— Я доверил тебе сына моего друга, — тихо сказал Субедей-багатур, почти не разжимая губ.
— Мои люди ищут его, — поспешно заверил Плоскиня.
— Мне пора уходить, но киевский князь убил моих послов, и я не могу уйти. Приведи ко мне киевского князя, и я сниму с тебя твою вину.
Чогдар предупредил атамана, что суровый монгольский полководец никогда не тратит слов попусту, и Плоскиня уже на следующий день начал действовать. Он явился к осаждённым в качестве посредника и сказал Мстиславу Киевскому, что татары готовы отпустить его и других князей за выкуп Мстислав долго колебался, но Плоскиня говорил убеждённо, заверяя его, что осады противник не снимет, а как только вернутся с Днепра войска, пойдёт на штурм, и никому тогда не будет пощады Угроза возымела действие, но великий киевский князь потребовал клятвы на кресте Атаман горячо поклялся на собственном крестильном, торжественно, при свидетелях поцеловал нагрудный княжеский крест, и участь князя Мстислава Киевского, его помощников и соратников была решена Он со всей своей ратью сдался на милосердие победителей, пообещав за себя любой выкуп А татары на его глазах сначала хладнокровно вырезали все десять тысяч русских воинов, потом связали самого князя Мстислава Киевского, его зятя Андрея и князя Дубровицкого, уложили их на землю, накрыли досками и шумно пировали на этих досках, пока князья не задохнулись под ними
Первое столкновение с татарами завершилось полным и очень жестоким разгромом объединённых сил Южной Руси, но никому и в голову не пришло задуматься о его причинах Никто не счёл поражение уроком, который следует изучить, продумать, понять или хотя бы не забывать о нем Наоборот, все старались забыть его как можно скорее, но через четырнадцать лет пришлось вспомнить, оплатив собственную беспамятность невероятными жертвами и страданиями. На Русь пришёл Бату-хан с очень хорошим советником С постаревшим, но не утратившим прозорливости и редкого полководческого дара Субе-дей-багатуром.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Злым был февраль солёного от крови года. Злыми были морозы, злыми колючие ветры, злыми переметчивые, сухие, как прах, снега и даже обледенелые метёлки ковыля звенели на ветру зло Зло было кругом, во всей степи, во всем мире и в каждом доме, потому что зло посеяли люди, и оно взросло и окрепло, опившись кровью и обожравшись трупным мясом Это было жирное, облипчивое зло, и казалось, что его уже невозможно смыть с души своей
«И восстал брат на брата, и род на род, и племя на племя И убивали друг друга, и выкалывали глаза, и урезали языки, и насиловали дев и молодых жён, бросая их умирать на перекрёстках никому не нужных дорог»
Трое путников в стёганых ватных кафтанах медленно и неукротимо брели сквозь переметчивые снега огромной — от горизонта до горизонта — мёртвой степи Первый и замыкающий были рослыми мужами, широкие груди которых, развёрнутые плечи и прямые спины ещё издали убеждали, что руки их никогда не сжимали чапиги сохи или плуга, но с детства приучены были к мечу. Правда, меч в простых, обтянутых чёрной кожей ножнах имелся только у торящего дорогу, а у его спутников на широких поясах висели кривые татарские сабли, пополам разрезающие падающий конский волос. Меж двумя мужами шёл юноша, на едва меченных усах которого ещё не задерживался иней, а щеки были румяны и свежи. Но шагал он упрямо, сабля не путалась в ногах, спину не гнул и от встречного ветра не ёжился.
За ними давно уже шла волчья стая. Не по следам, не шаг в шаг, а развернув крылья свои полуохватом. Волки не торопились, зная, что добыче некуда деться на заснеженной скатерти дикой степи.
Было ещё светло, и солнце жёлтым кругом висело за спинами путников. Мглистые тучи обрезали его лучи, и людям не приходилось топтать собственные тени усталыми ногами. Это было солнце без тени, будто тени унесли с собою те, кому повезло погибнуть в ту страшную зиму.
— Остановимся, — сказал первый, выбрав низинку, в которой можно было укрыться. — И перекусить надо, и передремать не грех. Мы найдём топливо, Чогдар?
