Если бы я знал, где окажется мое рабочее место через три-дцать шесть часов после этого разговора! Черт-те где оно оказалось. Там, где не было ни работы, ни места.
Вот теперь можно и перекурить.
Вечером — это, стало быть, через сутки после милого разговора с милой Танечкой — мне на работу позвонил Сомов. Майор из угро.
— Тимофеич?
Не беспокойтесь, номером он не ошибся. Просто когда звонил по телефонам служебным, употреблял шифр, так как свято был убежден, что в нашей стране все телефоны прослушиваются. Во всяком случае, все служебные, и мы с этим не спорили, поскольку столь же свято верили, что майору Сомову было виднее.
Итак:
— Тимофеич? Срочно скажи Ивану (шифр), чтобы он как следует кладовку проверил. Кощей подскользнулся и в лужу сел, под шлангом ледяной водой отмывается.
Поняли? А я немедленно набрал номер начальника железнодорожных мастерских Вахтанга Кобаладзе. Он у нас проходил под нейтральной кличкой «Иван». Для полного замутнения телефонных прослушек. К счастью, Вахтанг оказался на службе, и я сказал:
— Жди на месте, но всех отправь домой.
Бросил трубку и побежал, куда звонил.
Сказать, что я разобрался в шифрованном сообщении угроначальника, не берусь. Я не разбирался — я почувствовал, что Вахтангу грозит какая-то неприятность. А потому и бежал, сознательно забыв о личном транспорте. Уж этому-то нас советская власть обучила.
Вахтанг ждал скорее в недоумении, нежели в тревоге. Но как только я ему выпалил обрывки разговора с начугро, тревога его почему-то исчезла, а недоумение возросло.
— Кощей?.. Что значит — кощей?
— В сказках. Жадный такой, под себя гребет. Скупой, словом.
— А, так то — Скупцов!.. — догадливо сказал Вахтанг. — Есть у меня такой. Только он не кладовщик никакой, он помощник мой по обеспечению…
— Где его кладовка?
— Нет у него никакой кладовки. У него — выгородка такая. Он там особенно ценные инструменты…
— Пошли в выгородку.
— Зачем?
Порой мой друг бывал на редкость бестолков. Я разо-злился:
— Шмон!.. Переводить?
— Не надо. — Вахтанг обиделся. — Сам пойму.
И пошел вперед.
Вскрыли мы дверь этой выгородки и прямо в центре помещения увидели два здоровенных заводских мешка с сахаром. Вахтанг очень удивился:
— Зачем сахар, слушай?
— Для варенья, — автоматически пояснил я, соображая, что нам делать с этим подарком районного уголовного розыска. — Вот до чего доводит борьба с народным удовольствием. Теперь это удовольствие тебе боком выйдет, если его найдут здесь с понятыми.
Вахтанг воспрял, полусонное полублаженство разом его покинуло, как только я упомянул о понятых. Даже глаза блеснули искрой некоторого озарения.
— Тогда так. Один мешок ты, один мешок — я.
— И куда?
— Подальше.
Адрес был на редкость точным, а мешки — на редкость тяжелыми. Но это все я, как водится в России, узнал с опозданием. А тогда мы выволокли мешки из его конторы — благо, вечер был темным, — и я спросил, порядком задыхаясь:
— Сколько в нем?
— Семьдесят пять. Оттащишь прямо по путям.
Вахтанг — а, надо признать, он был силен, — поднатужившись, поднял мешок и взвалил его на мои плечи. Я не просто присел — это, так сказать, естественно, — я, присев, почему-то побежал. Ну, теперь-то понимаю почему. Когда на вас наваливают тяжесть в семьдесят пять килограммов, а все ваше естество определяет вес этой тяжести не менее чем в сто с походом, ваш организм стремится к самосохранению и — бежит. Из-под груза, а он — на плечах. Значит, бежит вместе с грузом, поскольку податься некуда. Вероятно, по этой причине ослик Санчо Пансы и бегал, когда на него усаживался хозяин, как утверждает Сервантес. И я, стремясь из-под тяжести, помчался с мешком на плечах. Прямо по путям.
Точнее — между ними, но мне от этого легче не было. Инстинкт, заложенный в любое существо ради спасения, гнал меня вперед просто потому, что остановиться я не мог, а сбросить груз на бегу тоже не мог, так как тут уж вмешивалось нечто человеческое: а как я его потом подниму? И это человеческое вступало в конфликт с естеством, результатом чего и являлся мой бег.
Словом, полный абзац.
