От подобной благородной мысли даже подступили слезы:
'Пусть скажут: постарался человек, думал о своем будущем.'
Огонь осветил тесное пространство чулана. Он разжигал щепки в очаге сингапурскими долларами с головой льва, еще какими-то деньгами, листовками, завалявшимися бумажками, рассматривал и кидал в огонь, ненужный уже хлам. Теперь хлам. Все не кончающиеся хлопоты, он как будто собирался в дорогу: 'Теперь к следующим пределам. Как много лишних вещей накопилось за жизнь.'
Он привык выживать, отступая и прячась и вот сейчас отступать некуда. Вчера вечером, почувствовав желание спать, он, оказывается, понял, что прямо сейчас он может не засыпать, а сразу умереть. Появилась возможность. Альтернатива: спать или утопиться. Поддаться желанию или уничтожить все, вместе с желаниями, зачеркнуть. Странное было ощущение — никогда никем, само собой, не названное. Есть, оказывается, ощущения не получившие названия. Почему-то вспомнилось свое первое появление на этом острове, первый шаг, ощущение белого песка под ногой.
'Ладно, пора. У меня дела, умирать пора… К смерти все готово', — Оказывается, он опять процитировал кого-то. Ахматову.
Его последний домик остался позади — ,составленный из бамбука и щелей, светился в темноте, как китайский бумажный фонарик — значит, он не погасил печку. Может, надо было поджечь его — оставить памятник себе?
'Ладно, не возвращаться же… Мамонт не возвращается никогда. Муфте дом оставлю. Ну вот, будущее заканчивается. Закончился бой с собой, — красиво подумал он. — Тяжелый я был, серьезный такой, противник. Уже имею право говорить о себе в прошедшем времени.'
Он остановился у зарослей: кустов, переплетенных травой, какого-то тропического дурнотравья. За ними — кладбище, предоставленное само себе. Природа торопится разрушить все старое, устаревшее, оставленное ей на милость. Там те, куда-то ушедшие, облегченные от страха смерти.
'Этих людей уже нет, вышли на предыдущих станциях', — В планах было оставить автомат на могиле Аркадия, но туда, как оказалось, было не пробиться. Красивый жест не получился. Напрягшись, он кинул автомат как можно дальше и ближе к могиле.
'Где вы сейчас бродите, бродяги? — пробормотал Мамонт. — Ты, Аркашка, меня не видишь, а я теперь никуда не годный старик. Потерял уважение к себе. Скоро будем вместе сидеть на коленях у святого Авраама. Ставлю точку. Почему кто-то за меня должен точки расставлять? Сначала думал на пальме повеситься или из автомата застрелиться, а потом решил в море уйти-, на дно, получается. Хорошая смерть, почетная, и знакомых там много. Лучше, чем лежать в лесу кучей опарышей, позориться перед людьми.' До сих пор как-то не ощущалось, не верилось в то, что он говорил.
Ну вот, опять — кошачий пляж. Он с тревогой вдохнул запах океана:
'Неужели опять шторм? Ну, теперь без меня.'
Глядя на светлую дорожку, оставленную луной на поверхности воды, вспомнил, как читал в детстве, что индейцы верили: по ней уходят на луну души детей, зверей и цветов. Сейчас это почему-то показалось нелепым. Он попытался представить, как плывет по лунной дорожке к горизонту, долго-долго. Что-то очень искусственное было во всем этом.
'Значит, индейцы верили, что и у цветов есть души?.. — Он остановился на берегу, у воды, — как всегда остановленный этой водой. — Сейчас понимаешь, что весь этот мир вокруг, остров, находится внутри меня.'
Вот как быстро, оказывается, закончилась его нелепая, смешная и страшная жизнь:
'Может быть через полчаса я скажу: и это то, чего я боялся?' — Ощущение прохладной ночной воды. Теперь последнее ощущение по эту сторону. Как отчетливо очевидно, что нет никакого загробного мира с его населением и имуществом: 'Детские сказки.' Вода достигла груди, он оторвался ногами от песка на дне. Отплывая от берега, попытался как-то, какой-то интуицией, дотянуться, заглянуть в будущее. Но ничего не ощущал впереди, только тьму. Почти сразу, без вступления, пришла, привычная для последнего времени, каменная усталость. Оказалось, что плавание- непосильная нагрузка для него.
'Ничего, теперь это временно!'
Впереди, в темной воде долго мелькало что-то неестественное, круглое и блестящее. Выяснилось, стеклянный поплавок от рыбачьей сети. Оказалось, что это тяжело- топиться. Трудно, неприятно и долго.
'Куда я тороплюсь? Многолетняя привычка', — Он почему-то все оглядывался назад- берег отдалялся совсем медленно. Опять что-то непонятное впереди. Какой-то темный горб совсем вплотную стал, торчащей из воды, сетью, полной рыбы. Наверное, упущенной каким-то рыбацким судном. Он дотронулся до нее, толкнул ладонью — как будто прямо в лицо ударил смрад, взрыв аммиачной вони.
'Сколько еще плыть? Пока не обессилею совсем, — ответил он сам себе. Почему-то он ожидал другого, готовился к другим ощущениям. Перед глазами все мелькал тот курильский берег с оставшимся там белым бычком. — Как это называется? Перед мысленным взором. Сколько накопил воспоминаний!.. Уже стал рассыпать их по дороге. И прямо сейчас ничего этого не будет. Теперь всерьез.'
Последнее он ощутил особо остро. И что-то чему-то перестало сопротивляться внутри, сразу дико захотелось дышать, ощущать все вокруг: кожей, слухом, зрением. Что этому мешало? Совсем ненужными и нелепыми показались все его мысли и планы в последнее время. Он повернулся и торопливо поплыл назад. Оказывается, он берег силы — значит тонуть не хотелось.
'Соскучился?'
А ведь только что казалось, что он отплыл недалеко. Сколько раз это уже бывало и теперь что — в последний? Сил совсем не осталось, сердце резало небывалой болью. Перед глазами было темно, он даже не видел, существует ли она еще- такая недостижимая теперь земля, его остров. Наконец, — так неожиданно! — он почувствовал дно.
На окаменевших ногах он вышел из воды и мокрый сел на берегу в ожидании утра.
1985 г. 1994 — 2007
