меня.'
Сегодняшний день был тяжелым- подготовка к самоубийству оказалось делом хлопотным: 'Еще много быта осталось.'
Оказалось, на развалинах дома Аркадия сгнили рамы, к которым он давно присматривался. Уже давно он пытался заставить себя отремонтировать свой чулан, и вот, оказалось, ремонтировать ничего не нужно. Отпала необходимость. Теперь не нужно оглядываться в поисках бросовых досок, откуда-то торчащих гвоздей, и эти две доски, хорошие крепкие, накрепко сколоченные вместе здоровенными гвоздями, — там же на пепелище, — тоже можно оставить в покое. Мамонт уже несколько лет пытался оторвать их друг от друга.
'Если и были у меня какие-то дела на этом свете, то сейчас кончились.'
Наступило неожиданное облегчение. Какой легкой и правильной сразу стала мысль о самоубийстве.
'Гиперобломовщина. Все онемело внутри. Никогда не думал, что причиной самоубийства может быть лень. Зато могу гордиться, ухожу с гордо поднятой головой.'
Смерть в море решала и проблему его похорон. Он уже не был обречен гнить в лесу, где на его труп кто-то обязательно с отвращением наткнется. Это было захоронение приличное с морской точки зрения и будто включало его в число моряков. Раньше не приходило в голову, что его будет интересовать участь собственного трупа.
Это была широкая деревенская улица, дома из потемневших бревен, большие древние деревья. Лето. Оказывается, по улице ехал маленький черный автомобиль, в нем- странно одетые женщины, трое. Из одежды на них — только белые плотные, будто чем-то набитые, трусы, как у балерин. Женщины сидят (восседают?) с гордой грацией. Автомобиль петляет по улицам, сворачивают куда-то. Здесь никого. Тихо и совершенно безлюдно. Оказывается, он узнает эту деревню — это деревня, где он жил, но странно изменившаяся. Догадывается, что это произошло за какое-то долгое время, за сто лет, ощущает, что сейчас в другой жизни, в будущем. Потом понимает, что спит, что все это — во сне. В этом сне можно жить: наблюдать, запоминать, наверное, идти куда хочется. Разглядел: оказывается, автомобиль не просто открытый — это вообще какой-то тарантас, может быть ландо, без мотора и, конечно, без лошади. Экипаж. Сейчас должен появиться магазин, и площадь, где когда-то стоял переделанный из церкви клуб, потом снесенный. Он видит, что на месте клуба- опять какое-то здание, даже немного похожее на него, только ниже, одноэтажное, совсем черное от старости. Здесь он свободно думал, ощущал, осязал, здесь было тепло, очень тепло. Возникло острое любопытство- сохранился или нет памятник за клубом, который так торжественно ставили в его время. Памятника не было, вся площадь была покрыта высокой темно-зеленой травой.
Они остановились за псевдоклубом. Площадь стала шире, дома стояли дальше, отодвинулись. На месте дома, где жил он не было ничего похожего. На том же месте сохранился забор школы, но ее саму не было видно за густо разросшимся садом.
Одна балерина, хорошенькая, совсем молодая, лет семнадцати, наверное, дебютантка, стояла у подножки экипажа, что-то горячо говорила, явно просила о чем-то. Оказывается, в этом сне говорили на незнакомом языке. Разве это возможно? Он осознал, что тоже оказался там, стоит за спиной дебютантки. Он — молодой, худой и легкий.
'Наверное, в этом мире существует какое-то непонятное местное искусство, может свое подобие балета, какое-нибудь 'Лебединое озеро'. Как это? — Приходится напрячь мозги. — Переложение.'
Двум другим балеринам лет по тридцать. Они, высокомерно развалившись, почти лежат в экипаже. Мамонт видит торс ближайшей, маленькую грудь, ее складчатый, как у гусеницы, несмотря на худобу, живот. Дебютантка так умоляет, что и он начинает догадываться, о чем это она. Просит роль, а сейчас твердит, что готова на все. — 'Что ты можешь дать?'
Шофер — ,а может быть кучер? — сидевший впереди, спускается на землю. Оказалось, он полная копия актера Георгия Вицина. Может тоже живет здесь заново, переждав сто лет. И на нем нет одежды — только такие же, как на балеринах, женские трусы с вышитым красным сердечком спереди. Балерины, все трое, хохочут, корчатся от смеха. Кучер доволен произведенным эффектом, вертится, подбоченившись. Мамонту нисколько не смешно, видимо, чувство юмора изменилось за это время.
Со стороны школы сюда кто-то бежит. Оказалось, что этот похож на актера Ивана Рыжова, маленький и крепкий, как дубовый пенек.
— Эй! Ты чего голый? — издали с гневом закричал он. По-русски!
Кучер злобно ощерился. Рыжов нашел в траве сырую черную корягу, двинулся на него.
Наверное, надо вмешаться. Стыдно стоять в стороне, но непонятно — как принято поступать здесь, в этом мире.
Он ощутил в руке горячую маленькую ладошку — молодая балерина схватила за руку и тянула в сторону. Девушка побежала и он вместе с ней, сначала против своего желания, еле успевая.
Что-то изменилось в воздухе, стало легко и понятно, что здесь осуществляется все, — все, что хочется. Он удивился, когда понял, что, оказывается, ощущает острое, давно позабытое, желание.
'Ну да, ведь теперь я молодой,' — Дебютантка тянула все сильнее.
'Сама ведет, — промелькнуло в голове. — Здесь так принято?'
Через ладонь он ощущал и ее, взаимное, желание. Теперь он здесь молодой и красивый. Желанный. Ее, такое явное, чувство, будто приподнимало его. Изнутри давил общий для них восторг.
'Ликование — как возникло такое странное слово? Вот еще некстати — инстинкт филолога!'
Впереди когда-то был пруд. Что он увидит на его месте, может там теперь — болото? Мамонт даже успел представить каким оно должно быть — маленькое, круглое, полностью заросшее камышом. Пруда не было, не было и ожидаемого болота, была, заросшая густой травой, пустая лужайка. Только посредине трава немного темнее — ,наверное, под землей в этом месте было больше воды, как догадался он. На склоне, на месте бывшего обрывистого берега, появились два двухэтажных дома — серые, едва держащиеся от старости, накренившиеся вперед.
Они промчались между двух заборов, туда, где ничего интересного раньше не было. Внезапно стало светло, здесь сияло солнце. Далеко внизу блестело ярко освещенное озеро, которого никогда здесь не было, длинное и узкое, одним концом уходящее за горизонт. — 'Лебединое озеро? Может они здесь танцуют прямо на воде?' — Он опять ощутил, как тут блаженно тепло.
Их нетерпение становилось все сильнее. Волшебным образом они перенеслись на другую сторону. Здесь у самого среза воды, как в какой-нибудь Венеции, стоял сплошной ряд дверей из стекла и лакированного дерева — почти мебельных, совсем городских. — 'Дачи', — решил он. Наверное, в стремлении уединиться с девушкой, он одну за другой стал открывать двери. Чужие двери. Одни поддаются, другие — нет. Закрыты.
'Тут закрыто — тут открыто, — бормочет он что-то, оказывается пытается скрыть смущение. — Тут пусто — тут серебряные ложки лежат. А здесь и серебряных ложек нет.'
Балерина почему-то звонко смеется. Опять какой-то непонятный юмор.
Он почувствовал, что видит это, уже проснувшись, что он опять в гамаке с тряпьем на острове Мизантропов.
'И снова время действия- наши дни', — Долго лежал в темноте, улыбаясь, восстанавливая в памяти забывшиеся эпизоды сна. Внутри оставалось тепло — сохранилось после того мира, где он побывал.
'На самом краю жизни оптимистом стал. Все на чудо надеюсь, старый дурак…'
Сев в гамаке, он смотрел на свои худые желтые ноги:
'Жалко все-таки себя. Ведь у меня ничего, кроме самого себя, нет… Сейчас бы не только с удовольствием, со счастьем бы закурил. Теперь стало понятно почему приговоренные просят покурить на прощание.'
Запах гнили напомнил, что еще сохранился ямс и батат. Сняв крышку, он заглянул в кастрюлю. Суп из головы дундука. Теперь, наверное, суп поминальный. Из-под стола вытащил бутыль, заткнутую косточкой авокадо. В кружку полилась шипящая влага. Самодельное вино из сахарного тростника и тропических плодов, сейчас на вкус густое от дрожжевых бактерий.
'На сорок дней будет как раз, — подумал он. — камин растоплю, буду пить, — процитировал он кого- то. — Растоплю что есть, а пить не буду — на поминки останется. Людям.'
