'В молодости обязательно надо делать глупости. Мы, старшие товарищи, тебе в этом хорошо помогли, преуспели. Только тогда, случайно, можно совершить что-то значительное. В принципе- невозможное.'
Мамонт, остановившийся на высокой тропинке, стоял вровень с окном. Удивительно, что его еще никто не замечал. Внутри шевелились люди в майках, доносились громкие голоса: 'Единоборцы. Мои бывшие подданные.'
'Опять водка- увлечение миллионов. Трезвые еще- торжественная часть пока.'
— То, что вместе украли, вместе следует и пропить, — доносилось изнутри. Кто-то неузнаваемый блестел там потной рожей. — Таков обычай. И деды наши так жили и прадеды. Не нами заведено — не нам и отменять, — вещал кто-то тоном тамады. — Таковы божьи советы, как говориться. Бог, он так советовал.
'Глаз народа, как говорил покойный Козюльский.'
'Столовая райпотребсоюза 'Чайная': было написано на вывеске рядом с дверью.
'Лучшая рыгаловка острова. Потому что другой нет', — Готовясь открыть дверь, Мамонт застегнул на груди последнюю оставшуюся пуговицу.
'Очередная сатурналия. Как в старые добрые времена. Жаль, не помню студенческий гимн. Все мы превратимся в гумус. Так давайте, пока не превратились, радоваться жизни. Мой перевод — это он скажет с гордостью. Как у нас с алкоголизмом? — спросит потом. — По-прежнему хорошо?'
Его встретили как-то внезапно негромко, вяло.
— Вот пришел на встречу, — как будто объяснил Мамонт. 'Навстречу?' — То есть на проводы.
— …Нет деревни. На том месте теперь море Братское поет, — закончил начатую раньше речь Пенелоп.
'Старые разговоры. Будто кто-то еще не слышал об этом.'
Наступило молчание. Среди мизантропов сидели несколько незнакомых. Кента не было. Бросилось в глаза, как постарели оставшиеся мизантропы.
— Вроде, давление скачет, в такую жару и водку жрать, — как-то неуверенно произнес один из незнакомых, самый молодой, лицом похожий на младшего сына из скульптурной группы 'Лаокоон'.
'Жарко этому стало', — Мамонт заметил, стоящего среди других, мужика с полотенцем на плече, с почти жидкой, цвета говяжьего сердца, рожей. Ее словно залили чем-то, что еле удерживала тоненькая влажная кожа.
'Половой, — вспомнилось из старой жизни. — Виночерпий местный.'
— Не надо, — отклонил чье-то равнодушное предложение Мамонт. — Тут, в углу посижу.
Он никогда здесь не был, но почему-то казалось, что он вернулся в прошлое. Он оказался рядом с нагревателем, который в курильской столовой почему-то называли Автоклавой. Оказывается, все здесь сравнивал с той давней столовой.
'Действительно, нехотя вспомнишь и время былое…'
На его столе стоял самовар, рядом с ним- медная скульптура Будды, наверное, сохранившаяся в развалинах Шанхая. Медный кумир будто заменял тут отсутствующий бюст какого-нибудь Карла Маркса. Он да плетенные стулья из ротанга были здесь единственной приметой тропиков. Мамонт одел на голову Будды свою кепку, отчего тот сразу стал похож на алкоголика. 'Чай, водка и прочие лакомства.'
Отражающийся в самоваре Демьяныч по-старчески мелко жевал беззубым ртом, тянулся к тарелке, покрытым белым пухом и гречкой, черепом. И сидя, он опирался на самодельную клюку.
'Чего ты сел там, рядом с Буддой этой? — заговорил старик. — Давай сюда, наливай!' Демьяныч говорил неестественно громко, как глухой, раздельно выдавливая из себя слова. Белая борода совсем изменила его — вроде это был и не совсем тот же, прежний, человек.
Ни одного веселого человека на этом веселье, конечно, не было.
— Я на свои… Эй, половой! — позвал Мамонт. Подошедший, судя по обиженной роже, не знал, что это такое:
— Чаю нету. Кваса тоже. Пепси-кола есть, пиво 'Солнечное', банановое, местное. Ром импортный… Фрукты-овощи вам, конечно, на хер не нужны? — вежливо поинтересовался половой. — А то жаренная картошка есть. Хорошая, на пальмовом масле. Осьминог вареный. Окрошка.
'Окрошка на пепси-коле?'
Появился давно знакомый Мамонту гонконгский бренди, больше похожий на грузинскую чачу, бутерброды с чесноком.
Сзади говорили все громче.
— Обычно в армии все наоборот делается, — вещал Пенелоп. На его буром лице теперь появились глубокие морщины, еще больше выступили каменные скулы и толще стали линзы в очках, зеленоватого бутылочного цвета. За этими стеклами неестественно беспомощно моргали увеличенные глаза в красных прожилках, и только по-прежнему уверенно и зычно звучал пенелопов голос: — В армии все не так. Человек у моря жил- вырос, или, скажем, в мореходке учился- его куда-нибудь в пустыню, в погранвойска. Лесного человека- в горы, горного- в тайгу. Считай, тебе повезло- во флот… Да еще и сразу предупредили. Обычно скрывают, молчат.
Чукигек сидел в позе горбуна, сильно ссутулившись и положив на колени, сцепленные в один кулак, руки. Совсем незнакомый крепкий парень, неузнаваемый без очков.
— В Северный флот, сказали, — заговорил он. — Зимы забыл совсем… Какой сейчас месяц? Прямо сейчас холодно стало. Вот и опять зиму увижу.
— А я зимами не грустил, — сказал Демьяныч. — В старости время быстрее бежит, и лето чаще бывает, и зимы короче. Видно, что ты молодым оттуда ушел.
— Подписку с нас взяли, чтобы никому не говорили о том, что здесь было, — опять заговорил Чукигек. — Не знаю, кто как, а я доживу… До того времени, когда уже никого в живых не останется. Ни тех, кто подписку эту брал, ни тех, кто ее давал… Вас, значит. Может даже книгу об этом напишу. Мемуар какой-нибудь. Конечно, долго ждать придется.
'Ты сможешь, — мысленно сказал Мамонт, — есть у тебя такое… Раньше было слово 'задатки'.
— Потерпи еще лет сорок — будешь еще стариком, — пробормотал он.
— Ничего, я тоже когда-то думал, что до старости далеко, еще поживу, а сейчас гляжу назад, а вроде никакой жизни и не было, — говорил Демьяныч. Все это время выражение в его глазах не менялось, он будто постоянно прислушивался к боли внутри себя.
— Молодость быстро проходит, старость проходит еще быстрее, — сказал кто-то.
— А таким износившимся как я на земле не место, — все дребезжал Демьяныч. — таких на земле уже не держат. Наверху списывают и выбрасывают на помойку. Какую-то свою, только им ведомую.
'Если душа действительно попадает в потусторонний мир, — подумал Мамонт, — то первым ощущением должно быть ощущение собственной беспомощности, как в детстве. С годами внушаем себе, что мы сильны и значительны, что мы все можем, приходит какая-то нелепая уверенность в себе. Все это, конечно, иллюзия, глупость это.'
— Ты молодой, — как будто с обидой бормотал Демьяныч. — Вся жизнь впереди. Ума только не достает.
— Гляди, с рюмки пива старик окосел.
— Бате больше не наливать, — распорядился Пенелоп. — Какой из него теперь алкоголик. Теперь у него колеса вместо водки. Лекарства. Да он не слышит ничего. Глухой, как пень.
Все, только что отводившие глаза, сейчас забыли о Мамонте, галдели все громче:
— …План на рыбу повысили, а где она, рыба? Все вычерпали, все распугали. Рядом с землечерпалкой ходим. На материке с нас смеются.
— Мы теперь народ подневольный, под начальством живем. Белые негры.
— Он весь остров перепахать решил. Это директор наш, Петровский- фамилия… — решил кто-то пояснить Мамонту.
— Я тоже одного Пиотровского знал, — солидным голосом начал Мамонт. — Директора Эрмитажа.
— У меня в деревне друг был, — тут же перебил его другой незнакомый. — Этот мог водку, не глотая, пить. Эдак раскрутит бутылку и льет в горло, как в воронку прям. Так и звали его- Волчье Горло.
— Жаль, Козюльского нет, — твердил Пенелоп. — Рассказал бы что-нибудь.
