— Здравие присутствует, хотя его и терзают всяческие тревоги и сомнения. А чему мы обязаны вашему сегодняшнему возникновению в конце аллеи? Да еще с палочкой. Ранены?
— Ранение пустяковое, уже отвалялся в госпитале. Но полк — на формировке, и у меня оказалось десять дней отпуска, если позволите. Я привез свой паек на всю декаду
— Отрицание традиций есть характернейший признак времен смутных и доселе неведомых, — изрек генерал. — Я имею в виду декадный паек, друг мой. Но всякое даяние — благо, а ваш приезд — праздник. И да здравствует десятидневный пир во время чумы!
И начался пир, во время которого дочери были обворожительны, Николай Николаевич пытался шутить, причем, порою удачно, а двадцатилетний командир красного полка смущенно ухаживал за Наташей. И только Ольга Константиновна по-прежнему была трагически замкнутой, однако, к величайшему удивлению генерала, в конце обеда неожиданно заулыбалась, поглядывая то на красного командира, то на начинавшую краснеть дочь.
— Знаешь, почему он приехал на целых десять дней? — спросила она мужа, когда они остались наедине.
— А куда ж ему деваться?
— Нет, ты воистину исторически не наблюдателен, друг мой! — с торжеством объявила Ольга Константиновна. — Исторически!
Ежедневно после завтрака молодые люди отправлялись гулять вплоть до обеда. А после него — гулять вплоть до ужина. А после ужина — до темноты. И весь дом был в букетах полевых цветов, которые они непременно приносили с собой.
— Догадываешься, почему у нас появилось столько цветов? — заговорщески спросила мужа Ольга Константиновна.
— Догадываюсь, почему у меня начались головные боли, — проворчал Николай Николаевич.
— Нет, ты — неисправим, как сама твоя история!
— Между прочим, он в двадцать лет стал командиром полка. Полковник в двадцать лет — это прямо декабрист.
А на третий день сборщики цветов, уйдя с вечера, явились только на следующее утро. Николай Николаевич безмятежно спал или прикидывался, что безмятежно, а Ольга Константиновна не сомкнула глаз со сладко замирающим сердцем.
— Мы ночевали в стогу! — объявила Наташа.
— Это заметно. У тебя на затылке — солома, — поджав губы, сказала мать. — А что скажет молодой красный командир?
— Я прошу руки вашей дочери, глубокоуважаемые Ольга Константиновна и Николай Николаевич.
Ольга Константиновна онемела ровно на секунду. Потом, ни слова не сказав, ринулась вдруг в свою спальню, откуда явилась с потемневшей от времени иконой Божьей Матери.
— На колени! — воскликнула она, жестом Екатерины Великой указав, где именно они должны стать на колени.
Молодые, взявшись за руки, опустились на колени в указанном месте и покорно склонили головы.
— Благословляю вас, дорогие мои, этой святой иконой моей пра-пра… Не припомню точно, сколько именно «пра». Целуйте святой лик, дети, клянясь любить друг друга!
— Я, правда, атеист, но крещен, а потому с почтением… — красный комполка благоговейно поцеловал икону. — И клянусь…
— Клясться будете в церкви пред алтарем, — строго сказала Ольга Константиновна.
— Не получится, мы — против церковных обрядов, — вздохнул молодой жених. — А при гражданской регистрации полагается клясться только в преданности нашей идее. Но это решительно ничего не меняет в наших твердых намерениях.
— Приветствую ваши твердые намерения, — сказал Николай Николаевич, целуя жениха и невесту. — Ну-с, полагаю, однако, что свадебный пир задерживать не стоит.
На следующий день молодые расписались в ближайшем Райкоме. И торжественно поцеловали Красное знамя.
19.
Александр в относительном покое отращивал бороду в доме Платона Несторовича. Нет, уже не прятался под трупами в мертвецкой, а лишь скрывался на время в комнате Анечки, где стоял огромный шкаф, в котором штабс-капитан и исчезал от посторонних глаз, оборудовав в нем вторую стенку. Но это случалось редко, поиски остатков офицерского выступления прекратились на всей территории города Смоленска, но внешность изменить было необходимо перед долгой и опасной дорогой на юг.
— Ждите, пока я вам документы не подготовлю, — отвечал патологоанатом на все нетерпеливые вопросы штабс-капитана. — В городе кроме сыпняка обитает оспа, холера и сыпной тиф. Так что вскоре кто-нибудь с подходящей внешностью помрет непременно.
В доме оказалась хорошая библиотека, в которой европейская классика была представлена на соответствующих ей языках, а русская — роскошно изданными однотомниками. Было много книг по философии и медицине, и — Анечка, и капитану Вересковскому ждать было не скучно. Анечка, правда, работала и в доме появлялась поздно, но Александр находил себе занятия и кроме чтения. Колол дрова, напялив что-нибудь попроще, чтобы не бросаться в глаза случайным прохожим, складывал полешки в сарае, а потом готовил лучину и к приходу хозяев ставил самовар. Пока самовар закипал, чистил картошку, ставил ее варить и накрывал на стол. И хотя в доме ничего не было, кроме картошки, накрывал на стол так, как мама, Ольга Константиновна, учила накрывать в праздничные дни.
Он любил этих людей, спасших ему жизнь. Они работали по четырнадцать часов, потому что медицинского персонала в госпитале катастрофически не хватало. Работали с полной отдачей не только потому, что любили эту работу, а потому, что они ничего не способны были делать, не отдавая при этом не только силу, знания, но и саму душу свою. И никогда не жаловались ни на усталость, ни на судьбу, ни на скудное питание.
Это была настоящая русская интеллигенция, питомцы гнезда Лаврова, которую Вересковский уважал безмерно не просто потому, что сам принадлежал к ней, а потому, что она была истинно народной интеллигенцией. Не выходцами из народной гущи, в которой за тысячелетие осело немало мути и грязи, а людьми, не жалеющими ни сил, ни времени ради работы во спасение этого народа. Темного, невежественного, неграмотного, ленивого, завистливого, вечно полупьяного и редко — воистину доброго. Капитан прошел суровое чистилище не на небесах, а на войне, где собственными глазами видел и собственной шкурой ощущал, как лучшие из солдатской массы сами отсеивают плевелы от зерен. Сами, лично. А большевистская «Правда» апеллировала к самым низменным солдатским слоям, безнравственным, бесчестным и корыстолюбивым. И он ненавидел «Правду», хотя внимательно читал ее при первой же возможности от заголовка до последней строчки. Врага завтрашней России необходимо было знать досконально.
Здесь было какое-то противоречие, которого Вересковский сам себе не мог объяснить. Он не мог понять, почему большевистская газета адресовалась к наименее подготовленному читателю. Среди солдат было достаточно эсеров, анархистов, меньшевиков — даже кадетов, но ленинцы упорно делали ставку на людей полуграмотных и с точки зрения штабс-капитана, ненадежных.
Он спросил об этом Платона Несторовича за ужином, который был для них заодно и обедом.
— Русская империя была государством уравновешенным. У нее не имелось колоний, а присоединенные земли, княжества, эмираты и прочие территории оставались со своей привычной властью, подотчетной только представителям государя в лице его генерал-губернаторов и то лишь в вопросах внешней политики, а политикой внутренней занимались сами. Тягостная война, а, в особенности, отречение государя породили смутные времена. А во времена смут, Александр Николаевич, авантюристы всех мастей люто рвутся к власти, почему самые беспринципные из них и стремятся опереться на люмпенов и маргиналов, которым не нужна никакая программа, которым вполне хватает лозунгов. «Штык в землю!», «Грабь награбленное!» и тому подобным. Чем примитивнее лозунг, тем он понятнее этой толпе.
— Вооруженной толпе, — сказала Анечка.
— Вооруженной и озлобленной бессмысленностью этой войны. А Ленин… Что ж, Ленин откровенно борется за власть, а в подобной борьбе все средства, как известно, хороши.
