неразвитые в индустриальном отношении. Великие державы сражаются за сырье и рынки сбыта. И будут сражаться, пока одна или, как максимум, две державы не захватят весь мир. Они поделят его меж собою, и войны прекратятся.
— Папа, признайся, ты — марксист!
— Что касается анализа капитала, то — бесспорно. Ну, а что касается так называемого «Манифеста» — решительно нет. Решительно и бесповоротно. Это — игра или, если угодно, заигрывание.
— Перед кем им заигрывать?
— Да перед толстосумами всех стран и народов. Россия клюнула, произошел раскол в едином массиве капитала, а джин выпущен из бутылки. Впрочем, он довольно энергично к ней припадает время от времени даже во время сухого закона. Представляешь, что будет с джином, когда власть ради его утешения отменит царский сухой закон?
Он бесконечно спорил с дочерью по всем поводам. Спорил не ради самого спора, а чтобы унять собственное внутреннее волнение, успокоиться, придти в себя от постоянной тревожной мысли о множестве писем, написанных им в разные инстанции и по разным адресам. Он искал следы исчезнувших неизвестно куда детей, но по этим следам легче было найти его самого, нежели канувших ни весть в какие тартарары детей.
Он как по жизненному опыту, так и по историческим свидетельствам знал, как опасно докучать властям личными просьбами. Для чиновника не существует отдельно взятого человека вне зависимости от того, плох сам чиновник или хорош. Он служит власти, соблюдает интересы правительства, контролирует исполнение его распоряжений, и всякая личная просьба для него — выход за рамки этой службы, невольное проявление личной инициативы и, как следствие, в лучшем случае возможное неудовольствие вышестоящего начальника. Это — естественно и вполне оправданно, потому что никакая власть не в состоянии действовать в интересах подданного государства. А он писал, писал, писал и просил писать других по сугубо личным мотивам. И если кто-нибудь когда-нибудь соберет все эти письма в единую папку…
Что это было? Понимание черной полосы России, отринувшей естественный ход развития общества и придавшей ему гибельное ускорение? Или — предчувствие пожилого ученого, интуитивно постигшего происходящее?…
Приехали на машине в четыре утра. Чека всегда выбирало это время, и тогда, и потом. Товарищ Дзержинский посоветовал, большой знаток сыскного дела. На рассвете все — растерянные, глаза еще продрать не успели. Все — в халатиках, животы торчат, груди у пожилых — висят, лица помятые, в глазах — перепуг и большое внутреннее неудобство. Застали в ночном белье, прямо из постели, лица неумытые и зубы не чищеные. Товарищ Дзержинский настоятельно советовал именно в это самое время к интеллигентам врываться с мандатом на обыск. Неумытая интеллигенция от смущения такого наговорит, что потом в протокольчик ляжет уютно, как стихи гражданина Пушкина.
Человек двенадцать прибыло. Под все окна и двери — по одному вооруженному с приказом не выпускать. Остальные шестеро в кожанках в дом вошли — пятеро мужчин и одна женщина для личного досмотра особ женского пола.
— Всем стоять! Повальный обыск, вот мандат.
И начался разгром. Все ящики столов выдернуты, бумаги — на пол, книги с полок — все на пол, ковры — вниз ворсом, посуда из шкафов — какая на столешницы, какая — тоже на пол. Стеклянный звон — это не вечерний. Это — рассветный звон. Долго еще он пронзительно ощущался в новой Советской России…
Забрали какие-то бумаги — какие, неизвестно, опись никто не вел. Забрали с собой генерала-историка да подвернувшегося под руку трансильванца Игнатия, как не имеющего при себе никаких документов, удостоверяющих личность, а потому подозрительного. И — увезли.
Едва сквозь слезы все прибрали, по местам расставили, битое — выкинули, как Ольга Константиновна, ни единого звука не издавшая при обыске, столь же молча начала собираться в город.
— Не выпущу, барыня, — сурово сказал старый дворецкий. — Пока кофею не откушаете, не выпушу. А откушаете, вместе поедем барина выручать.
Откушала без споров. И вместе с дворецким выехала в город. Поздно вечером вернулись втроем — вместе с генералом Николаем Николаевичем. Ольга Константиновна сражалась за него, как тигрица. Ее посылали к другому начальнику, от другого — к третьему, четвертому, но она все же заставила какого-то очередного позвонить в Москву, в саму Академию Наук. И там клятвенно заверили, что арестант местной чека — известный историк. Лучший специалист по офицерскому корпусу России.
А Игнатий пропал. Все в чека в один голос утверждали, что он попытался бежать и был застрелен.
— Не верю!.. — закричала Настенька. — Не верю, не верю! Игнатий никогда бы не бежал…
— И я тоже не верю, доченька, — вздохнул генерал. — Только бумагу нам показали.
— Какую бумагу?
— Акт о расстрелянии при попытке к бегству, — Николай Николаевич еще раз горестно вздохнул. — Но я не верю в эту бумажку, не верю. И убежден, что наш Игнатий жив и здоров.
21.
Игнатий и впрямь был жив, здоров и даже накормлен весьма вкусным обедом. Он не очень понимал, почему с ним так деликатничает чека, но будучи от природы замкнутым да и весьма неглупым, не задавал вопросов, предпочитая отвечать по возможности кратко.
А началось все с установления его личности, так как никаких документов у него не было. Он разъяснил, что специалист по лечению травами, что этому обучила его бабка, которая славится на всю Трансильванию своими способностями не только лечить людей травами и настоями на кореньях, но и по удивительному дару узнавать болезнь по глазам.
— И этому она тебя обучила? — недоверчиво спросил какой-то чин в кожаной тужурке.
— Умею, — кратко ответствовал Игнатий.
— Тогда угадай, на что я жалуюсь.
— Лицом к свету станьте.
Чекист послушался, стал лицом к свету. Игнатий внимательно вгляделся в радужную оболочку его глаз и сказал:
— У вас тяжелые боли в затылке. Плохо переносите алкоголь, начинает ломить затылочную часть. Это значит, что у вас скачком повышается давление. Скачок этот вполне можно вылечить, если будете аккуратно принимать мою настойку и не будете пить никаких алкогольных напитков во время лечения.
— Надо же! — удивился чекист. — А симулянтов уличить можешь? Ну, тех, которые на болезни ссылаются.
— Могу.
— А ну, ребята, тащите сюда этого спекулянта сахарином, который на помутнение рассудка жалуется, — распорядился чекист и, пока его ребята приводили спекулянта, пояснил. — В нашей работе, гражданин травник, здоровье — не главное, все равно его не хватит для победы над мировым капиталом. А вот симулянтов уличать — самое для нас!
Тут ребята и спекулянта доставили. Скорее обрюзгшего, чем полного, съеженного и сильно перепуганного.
— Лицом к свету! И следить, чтобы глаз не закрывал. Приступай, товарищ трансильванец.
Игнатий подошел, долго всматривался в радужные оболочки глаз перепуганного спекулянта.
— Так. Печень у него расширена. Только не на печень он жалуется, гражданин начальник, а на легкое помутнение рассудка. Это неправда. Рассудок у него в полном порядке.
— Точно! — от восторга чекист даже в ладони хлопнул. — Увести этого гада и готовить дело для «тройки». А товарища Игнатия оформить к нам в службу на должность эксперта. Под тайной кличкой «Трансильванец». Паек ему первой категории!
Так Игнатий был принят на должность эксперта первой категории под псевдонимом «Трансильванец».
Об этом никто не знал, кроме узкого круга работников чека. Вересковские считали его погибшим, генерал повздыхал, посокрушался, Настенька и Ольга Константиновна отплакали его и — все забылось на мучительно долгие десятилетия. И только тогда, тогда, в лютые годы повального террора бывшая девочка Настенька неожиданно встретилась с ним. Живым и невредимым.
Но эти десятилетия еще надо было прожить.
