Эта сила и только эта сила правит историей, Олексин, а совсем не критически мыслящие личности Лаврова и даже не герои Ткачева.
— Послушайте, Беневоленский, не пора ли нам отдохнуть? — Гавриил деланно зевнул. — Завтра у нас не диспут о том, кто творит историю, а — история. Дама довольно кровавая и беспощадная. Тем паче, что я все равно ничего не понимаю.
— Не понимаете, так поймете, — с неожиданной резкостью сказал Аверьян Леонидович. — Вы решительнее Василия Ивановича и умнее блаженного Федора, и вам совсем не все равно, за что воевать.
— За что же, по-вашему, я воюю?
— За свободу, Гавриил Иванович. Пока — за чужую.
— Свобода — понятие относительное, Беневоленский, поскольку не может быть свободой для всех. А вот справедливость — всегда справедливость. Вы давеча обвинили нашу армию в несправедливости к мирным болгарам, которых она вынуждена была бросить на произвол судьбы, и, признаюсь, это зацепило меня. А свобода… — он усмехнулся. — Каждый понимает ее по-своему, а на всех не угодишь.
— Справедливость тоже каждый понимает по-своему.
— Э, нет! Справедливость связана с честью человека: если человек дорожит своей честью, он будет отстаивать справедливость, чего бы это ему ни стоило. Только бесчестные люди способны мириться с несправедливостью.
— Вы идеалист, Олексин.
— А вы?
— Я? — Беневоленский пожал плечами. — Позавчера я бы ответил, не задумываясь, а сегодня… Сегодня промолчу. Если меня не убьют, то… — он неожиданно замолчал.
— То вы женитесь на моей сестре, — проворчал Гавриил. — Право, давайте-ка подремлем хоть часок.
— Если меня не убьют, я попробую пересмотреть свои идеи заново, — словно не слыша, продолжил Аверьян Леонидович. — Террор, бунты, упование на крестьянскую стихию — все это не то. Революционер не спичка, которую подносят к фитилю… Да, вы правы, надо поспать. Дай нам бог продолжить этот разговор.
— Дай бог, чтоб мне хватило патронов на завтра, — хмуро сказал Гавриил, расстилая шинель на остывшей земле.
За ночь турки подтянули артиллерию и весь следующий день слали на русские позиции снаряд за снарядом. К счастью, батареи их были расположены далеко, и стрельба велась скорее в расчете на психологический эффект.
— Демонстрируют, — вздохнул Столетов, прибыв на южную позицию вместе с генералом Кренке.
— Обходят, — убежденно сказал Кренке. — Вчера их лазутчики прощупали наш правый фланг, а сегодня Сулейман перебрасывает туда таборы. Господи, как же это мы лес вырубить не успели?..
Однако в течение всего дня противник ни разу не побеспокоил защитников справа, где оборону в основном держали брянцы. К вечеру прекратились атаки, стихла канонада, и только черкесы продолжали вести беспокоящий ружейный огонь до темноты. Но к этому уже привыкли; болгарские жители опять доставили воду, увезли в Габрово тяжелораненых, а войска впервые за двое суток получили вареное мясо.
Зато утро 11 августа встретило защитников полной неожиданностью: на Тырсовой горе противник успел возвести батарею, втащив пушки и снаряды на канатах. Девять черных жерл глядело на шипкинскую позицию из девяти амбразур.
— Гляди, девятиглазая!.. — ахнул пожилой орловец.
С его легкой руки это название так и закрепилось за батареей, почти сразу же открывшей огонь: с Тырсовой горы турецким артиллеристам была видна вся система русской обороны. Стальная батарея завязала было дуэль с «девятиглазой», развалила две амбразуры, но снарядов было мало, и огонь пришлось прекратить. Турки еще не начинали атак, проклятая «девятиглазая» била без перерыва, а черкесы вновь, открыли бешеную стрельбу. Все пространство, занятое защитниками перевала, простреливалось насквозь, что не помешало, впрочем, ординарцу Столетова Берковскому на казачьем коне проскакать вдоль всей позиции:
— Помощь идет! К полудню будет помощь, держитесь!
В то время эта обещанная помощь, еле двигая ногами, еще только втягивалась в Габрово после безостановочного суточного перехода.
— Немедля выступить на перевал, — сказал Радецкий, выслушав рапорт командира.
— Это невозможно, ваше превосходительство, — вздохнул Цвецинский. — Стрелки шли всю ночь.
— Столетов третий день держит Сулеймана! — побагровев, закричал Радецкий. — Вы — единственная его надежда. Единственная!
— Я понимаю и все же настоятельно прошу дать стрелкам шесть часов отдыха.
— Четыре! — отрезал Радецкий: он был грубоват даже с генералами. — Ровно двести сорок минут!
Турецкие разведчики действительно прощупали правый фланг обороны, но Сулейман не стал дробить своих сил. Он направил туда свежие таборы подошедшего Реуфа-паши, а сильному отряду Весселя-паши приказал окружить русских с севера, перерезав дорогу на Габрово. Именно этот день, 11 августа, турецкий полководец избрал днем генерального штурма и настолько был уверен в победе, что еще до атаки направил донесение султану о взятии Шипкинского перевала. В половине пятого утра началась мощная артиллерийская подготовка. Шипкинская позиция была буквально засыпана снарядами, противник вел огонь с трех сторон одновременно, грохот разрывов сливался в единый безостановочный гром, солнце померкло в дыму и пыли. Русские батареи на огонь не отвечали. В семь утра оборвалась канонада, и турки ринулись на приступ ложементов правого фланга. Через несколько минут они начали атаки и по всему фронту.
Столетов точно определил направление главного удара противника, тут же приказав всем батареям вести огонь только по колоннам, атакующим с запада. Лишь Малая батарея поддерживала защитников левого фланга, на который опять двинулись таборы, шагая по уже разлагавшимся трупам. Семь часов почти без перерывов аскеры Реуфа-паши рвались к Центральной позиции. Одна за другой синие волны выкатывались из-за деревьев, добегали до завалов перед ложементами, встреченные дружными залпами откатывались, и сразу же новые волны начинали приступ.
Берковский добрался до ложементов Олексина чудом: пули сплошной завесой накрыли всю позицию. Он был уже дважды задет ими, но, перевязав раны, снова возвращался к Столетову, получал очередной приказ и снова шел в огонь.
— Ваш отряд, поручик, переводится в резерв правого фланга. Место, где будете лежать, я укажу. Приказа на контратаку не будет, генерал полагается на ваш опыт.
— Я понял. — Гавриил подобрался к соседнему ложементу. — Никитин, вы живы еще? Только не высовывайтесь. Меня перебрасывают на правый фланг, учтите, что ложементы мои пусты. Сколько у вас людей?
— Семнадцать.
— Вольноопределяющийся цел?
— Отправил к доктору. У него распухла и почернела рука.
— Прощайте, Никитин.
— Прощайте, Гавриил Иванович.
— Помните, левее вас ложементы пусты.
— Нет, не пусты, — сказал вдруг капитан Нинов. — Я останусь здесь, поручик. Здесь погиб мой сын.
— Один?
— Если позволите, я останусь с капитаном Ниновым, — сказал рослый, очень молчаливый ополченец. — Не годится оставлять человека одного.
— Фамилия?
— Леон Крудов.
— Оставайтесь, Крудов. Держите связь с Никитиным, Нинов, он поддержит вас. Прощайте.
Нинов лишь молча кивнул. Крудов сказал хмуро:
— Мы не отдадим живыми этих ложементов.
