лихорадочно соображал, не упустил ли он чего-либо важного. – Дозвольте хоть на час перекрыть Петербургское шоссе…
– Ни на минуту, Власовский! Чего нет в утвержденном государем императором расписании коронационных торжеств, того нет вообще. Не существует…
Вошел адъютант:
– Дежурный офицер по вашему повелению.
Посторонился, и в комнату шагнул дежурный офицер:
– Дежурный офицер капитан Олексин, Ваше высочество! – звякнув шпорами, доложил он.
– Соберите три роты солдат в распоряжение обер-полицмейстера. Брать только из нестроевых частей, капитан. Только из нестроевых, а парадных расчетов не трогать ни под каким видом. Командовать ими будете лично по указаниям обер-полицмейстера.
– Слушаюсь, Ваше высочество.
– Ступайте, капитан. – Сергей Александрович дождался, когда выйдет Николай Олексин, сурово глянул на Власовского: – Не болтать. Вы поняли меня? Не болтать! Действуйте.
В десять утра хлопнула дверь, донесся не то вздох, не то всхлип, и Василий Иванович Немирович- Данченко понял, что кухарка вернулась с Ходынского поля. Закрыв рукопись статьи о торжественном представлении в Большом театре – писать пришлось допоздна, а доделывать уже с рассвета – и сменив халат на домашнюю куртку, он прошел в кухню. Кухарка готовила завтрак на таганке и – странно – не отозвалась на его пожелание доброго утра.
– Ну что же, получила кружку? – спросил Василий Иванович, когда она стала молча накрывать на стол.
– Какая уж там кружка, барин! – судорожно всхлипнула она. – Не до кружки тут. Еле ноги уволокла, спаси Господи!
– Что ж, давка?
– Господи, Боже ты мой! – Кухарка перекрестилась. – Задавили, батюшка-барин, столько… Царствие им небесное!
– Сама видела?
– Да передо мной, как вот у порога, бабу вытащили, как есть, мертвую, всю, как есть, в клочьях…
– Ну уж…
– Тысячи людей подавили, барин! – выкрикнула кухарка и вновь истово перекрестилась. – Такая свалка, что только и думала я, как бы живой оттудова выбраться…
Она бормотала что-то еще, но Василий Иванович уже не слушал ее, без вкуса прихлебывая кофе. Беспокойное, муторное чувство уже закралось в душу, и он уговаривал себя, что погибшие, по всей вероятности, есть, но есть и обычное преувеличение трагедии, столь свойственное простому народу.
С этим чувством он и вышел из дома. Во двор только что въехал водовоз с большой водовозной бочкой.
– Ты что, не ходил на гулянье?
– Ходил.
– Что ж так быстро вернулся? Или неинтересно тебе?
– Я давно вернулся. А в себя так час назад только пришел.
Водовоз говорил неохотно, каждое слово приходилось тащить из него клещами.
– А что так?
– Так в толпу попал, барин, – вздохнул водовоз. – Понял, что ждать придется долго, решил выбраться, а она вдруг двинулась. Толпа-то. Я назад, я вправо, я влево, ан нет мне места нигде. Да Бог, видно, спас. Уперся я против движения-то и стою. Уж и били меня, и давили, и ругмя ругали, а я все одно – как столб. Вытерпел, а поредело малость, так и в Москву поплелся.
– Задавленных видел?
– Троих самолично. Одному на спину наступил, прости ты меня, Господи…
– Когда толпа, говоришь, двинулась?
– Кто его знает. Солнце еще низкое было. Может, часов в пять или в шесть.
– Так ведь раздача угощения была на десять назначена!
– Не знаю, барин. – Водовоз глубоко, медленно вздохнул. – Я и сейчас ничего не знаю. В голове у меня мутит…
И снова принялся наполнять ведра, думая о чем-то другом и видя перед собой что-то совершенно иное.
Василию Ивановичу нужно было заехать в корреспондентский пункт и на телеграф, чтобы отправить две статьи в Петербург. В этих официальных местах о трагедии на Ходынке ничего толком не знали, но слухи докатились и сюда:
– Слышали?
– Тысячи, говорят…
– Да бросьте вы!
